Как он выглядел? Обыкновенно, совершенно обыкновенно. Среднего роста, с русыми волосами, карими глазами, без каких-то бросающихся в глаза особых примет. Нет, он не хромал. Говорил по-немецки без ошибок, хотя чувствовалось, что этот язык для него не родной, кроме того, как мне сказали, он разговаривал и по-сербски, и по-венгерски. Знаю, что он читал какие-то книги на французском и английском. Нет, он не показался мне подозрительным, более того, я тогда считала, что мне представилась редкая возможность встретиться с исключительно образованным человеком.
Вы хотите, чтобы я вам рассказала все как было?
Простите, я не расслышала.
Не пропуская ни одной мелочи?
Вы сами решите, что мелочь, а что нет?
Был на редкость солнечный и теплый день. Бабье лето. Я пошла на прогулку, одна, мне нравилось в одиночку гулять по Калемегдану. Пройдя через Краль-Капию, я поднялась на возвышение, слева от колодца, и остановилась полюбоваться устьем и землями на другом берегу Савы и Дуная. Величественная картина. Тогда я этого не понимала, но теперь мне ясно, что именно оттуда открывается первый и красивейший вид на Европу. Объяснить? Первый потому, что именно отсюда и начинается Европа, а красивейший потому, что никому так не видна Европа в ее истинном значении, в ее истинной беспомощности и ее истинной мощи, как тому, кто стоит за ее пределами и иногда жалеет, что не может в нее войти, а иногда радуется, что находится не в ней. Не понимаете? Это не так уж и важно.
Итак, я стояла и смотрела на Саву, на ее устье и на Дунай. Реки эти совсем разные, Сава скорее коричневатая, а Дунай, я бы сказала, голубой. Я думала о том, связан ли цвет реки с ее длиной, и становится ли вода чище только при условии, что проделает достаточно долгий путь? Или же ее прозрачность зависит от мест, по которым она протекает, от земли, от камней, от людей, которые погружаются в нее? А может быть, чистота воды это следствие больших испытаний, сужения русла, необходимости образовывать излучины, или, наоборот, ей способствует беззаботность и легкость течения? Или же река на всем своем протяжении остается такой же, какой была у истока и ничто не может изменить ее на всем долгом пути?
Мелочь? Вы сами просили рассказать вам все.
В таких размышлениях застал меня барон Шмидлин, он подошел ко мне, с ним было еще четверо. Трое — члены специальной комиссии, занимающейся вампирами, четвертым был он — фон Хаусбург.
Те трое вместе со Шмидлином вскоре ушли, а фон Хаусбург, или как его зовут на самом деле, остался со мной. Предложил составить компанию во время моей прогулки по Калемегдану, и я согласилась. Мы ходили под ярким солнцем и болтали о том о сем. Нет, о Боге мы не разговаривали. Хотя… Я вдруг сейчас вспомнила кое-что, что фон Хаусбург сказал мне позже, в другой раз… Он сказал:
— О Боге сказать нечего. Он сам все сказал.
Это важно? Продолжить? Я спросила его, что он имеет в виду, а он ответил:
— Он создал мир говоря. Да будет свет, да будет то, да будет сё. Ничего другого он не делал, только говорил. Разве этот мир, который он создал, не свидетельствует в достаточной мере о нем и о его речи?
Но это было позже. Тогда, в первый раз, во время прогулки по Калемегдану, о Боге мы не разговаривали.
Он был чрезвычайно любезен, даже больше, чем подобало. Да, я подумала, что его намерения относительно меня… что его симпатия ко мне превосходит допустимые рамки. Был момент, когда он резко наклонился и буквально схватил меня за руку. И понюхал ее. Я не вырвала руку, потому что не чувствовала себя в опасности. Я не испугалась, я только удивилась. И не успела спросить, что это должно означать, как он меня опередил:
— От вас не пахнет серой.
Я совершенно растерялась, и он воспользовался моим замешательством, поклонился, попрощался и быстро удалился. Тогда я в первый раз подумала, что разум этого человека не в полном порядке.
Я наклонилась поднять свой веер, который от изумления выпустила из руки. К счастью, он не запачкался. Это был мой самый любимый веер. Китайский. От одного его края до другого тянулась Великая стена. Она была изображена огромной, мощной, непреодолимой. В той части, что ближе к ручке, были болотистые рисовые поля, по ним шлепали крестьяне, они приветствовали какую-то беспорядочную процессию. По другую сторону стены находились дивные края, прекрасные деревья, цветы, птицы, быстрая и чистая река с рыбами, вечнозеленые леса и покрытые снегом горы с монастырями. Люди читали книги или разговаривали…
Что вы сказали?
Не отвлекаться?
Удивило ли меня поведение фон Хаусбурга?
Нет, не удивило, меня больше ничто не удивляет, я стала взрослой и перестала удивляться. А взросление состоит в понимании того, что далеко не все в жизни так, как нас учили, и часто даже совершенно наоборот, и что люди живут и страдают от того, что считается самым ужасным, а Бог лишь знает, какие последствия это имеет для них. Почему нас так учат? Чтобы мы становились лучше, стремясь к неосуществимому? Или же мы станем хуже, когда однажды поймем, что жизнь никогда не будет идеальной, и поэтому станем ненавидеть тех, кто нас учил, и тех, кто продолжает это утверждать…
Должна признаться, родственник, я не понимаю, зачем нужен этот допрос. Да еще по прошествии стольких лет?
2.
Меня никогда не интересовала Калемегданская крепость. Да и с чего она могла бы меня интересовать? Я чувствовал усталость после бессонной ночи, встречи с регентом и его скучных вопросов. Меня беспокоил пурпурный. Но хотя бы с вампирами теперь все стало ясно. Хотелось спать.
Стоило мне задремать, как Шмидлин разбудил меня и повел на экскурсию. Он не закрывал рта. Сначала история крепости: римский Флавиев IV легион, который был выбит отсюда гуннами, потом византийцы, их вытеснили венгры, потом сербы, их прогнали турки. А нас? Кто заставит убраться отсюда нас, спросил я Шмидлина. Он не ответил и продолжал куковать:
— Известно ли вам, что Белград это приданое? Сербы не захватили Белград, они его получили в качестве приданого вместе с венгерской принцессой, которую взял в жены король Драгутин.
Брак иногда стоит свеч. Это его единственное достоинство.
То, что существует два вида крепостей и что Белград некогда относился к первому, признаюсь, я не знал. По словам Шмидлина, укрепленные города (а укреплены все города, поэтому можно было бы просто сказать: города) делятся на города христиан и города крестоносцев. Как? Города христиан слабо защищены крепостными стенами, их окружают мелкие рвы, бастионы расположены вразрез с правилами стратегии, орудия годятся только для ближнего сражения, но зато гарнизон многочисленный, воинственный и непобедимый. Что же касается городов крестоносцев… но это лишь слово, подчеркнул барон, не более того, и на основании этого слова мы ни в коем случае не должны делать вывод, что крестоносцы не были христианами или, еще хуже, что крестовые походы не были христианским предприятием. Итак, города крестоносцев были укреплены самыми прочными, самыми высокими и самыми толстыми крепостными стенами, самыми глубокими рвами, самыми дальнобойными орудиями, а коль скоро они были такими, то и не требовали многочисленного гарнизона, который в Святой земле было попросту невозможно обеспечить, поэтому эти города и оставались пустыми. Хорошо, Шмидлин не совсем так выразился, но суть была в том, что Акру, Яффу, Аскалон, Сафед, Самарию и даже сам Иерусалим попросту некому было защищать, тем более что даже сами строители больше полагались на камень и штукатурку, чем на людей. В таких мощных и защищенных крепостях больше всего было отпетых наемников и трусов, которые верили не в себя, а в архитектуру. И меньше всего в доброго Бога (так он сказал).
Во времена Яноша Хуньяди Белград был таким христианским городом, что более христианским и быть нельзя, сообщил нам барон, а сейчас, ей Богу, (так он поклялся) стал городом и христиан, и крестоносцев.
Потом он выкатил грудь, насколько позволил его живот:
— Вы должны увидеть цистерну. Это шедевр современной архитектуры. Мы строили ее двенадцать лет. Закончили пять лет назад.
Мы прошли через Королевские ворота, за которыми сразу справа был вход в помещение, где находилась цистерна. Внутри было влажно и душно, хотя день стоял солнечный и теплый. Мы вошли через широкий коридор, со сводов которого капала вода. По левой стене, в трех полукруглых нишах, горели три факела. Всего в нескольких шагах от входа, с правой стороны, находилось еще одно помещение небольшого размера. Я заглянул туда. Внутри было три источника с водой. Я последовал дальше по коридору и оказался в большом зале с высокими сводами. Там все было мокрым. Зал освещали десятки факелов. В центре была огромная дыра, вокруг дыры — ограждение. Несколько ступеней вело к круглому возвышению вокруг нее. Троица из комиссии уже стояла наверху и пялилась вниз, а Шмидлин рассказывал о размерах цистерны. На дне дыры, как я предполагаю, была вода, но мне не хотелось подниматься и смотреть туда.
