У Толи впервые в жизни образовался приличный гардероб. Ездили каждый год, а то и чаще, на море. Сочи, Гагра, Сухуми — стали простыми и близкими словами. К его зарплате Виктория не прикасалась — все шло жене и дочкам, а Толя жил полным альфонсом, что, однако, не отягощало его совесть. Тетя Манечка в Москве уже не жила, и они заняли две ее комнаты в коммуналке на Третьей Тверской, в центре города, да еще и с персональным телефоном.
Все бы шло хорошо, если бы не сидела в каждой бабе старуха из «Сказки о рыбаке и рыбке». Виктории нужно было, чтобы у нее не просто был муж, а чтобы этот муж блистал, чтобы в центральной прессе звучало его имя, чтобы перед ним были открыты всевозможные двери, а Толя хотел просто жить. Став зятем Тарле, он получил место заведующего отделом, и это все его, как человека, удовлетворяло. Его положение в прессе позволяло ему иногда печатать небольшие заметки в «Огоньке», в различных газетах, и этого ему было, как журналисту, достаточно. А Виктория его тянула вверх. Она заставила его сделать альбом его печатных вырезок. Заставила сесть за более емкий материал и даже закончить, наконец, свое высшее образование и поступить в аспирантуру.
Поразмыслив, Толя присел за стол и в муках родил несколько детских рассказов о белых медведях, экспедиционном коте и собаках, однако борцовскими качествами он не обладал и постепенно сдал все свои позиции, оставив себе право жить, «вращаться» около прессы, говорить о сильных «я его знаю» и просто веселиться. Виктория стала постепенно терять к нему интерес, ибо женское разочарование еще сильнее любви, которая в свою очередь, как известно, сильна как смерть. Правда, она понимала, что ей уже за тридцать и еще раз решить свои матримониальные дела ей уже будет сложно. Когда умер Евгений Викторович, а Виктория ухитрялась даже в больнице заставлять умирающего дядюшку лезть во всегда находившийся при нем портфель с деньгами (они приходили с Толей. Толя приносил разные соболезнующие записки от «видных деятелей». Однажды принес записку от Шолохова и был крайне удивлен, что на Тарле это не произвело никакого впечатления), дела их ненадолго пошли хуже. Письма Виктории ко мне в этот период (зима 55-го — осень 57-го) были переполнены жалобами на скупость тети Манечки, на рыбные котлетки, которыми та их кормила.
Виктория и Толя жили надеждами на смерть тети Манечки, и надежды их вскоре осуществились да еще в масштабах, о которых они и не мечтали — ибо пошло полным ходом издание тарлевских Сочинений.
Лето 55-го я проводил в Москве, и к этому времени относится одно удивительное происшествие с Толей. В то время в Москве уже стали широко известны все бериевско-сталинские художества, а в той среде, где обтирался Толя, знали, естественно, самые гнусные подробности. И на Толю вдруг снизошел псих — он стал ощущать за собой «слежку». Кто-то рылся в его рабочем столе, кто-то следил за ним в ТАССовских коридорах, кто-то преследовал его на московских улицах. Конечно, все это было вздором чистейшей воды — 55–63 годы были действительно годами, когда мы почувствовали возможность иной жизни даже в условиях социализма. Все стукачи сталинской формации были разогнаны, а новые еще не сформировались, и не случайно с этим периодом соотносились такие термины, как «оттепель», «поздний реабилитанс» и т. п. Но, несмотря на отсутствие реальных причин, мания Толи была настолько сильной, что он угодил в психушку, а потом в Белые Столбы. Виктория навещала его и вела себя как верная и любящая жена, не забывая в своих хлопотах и его бывшую жену, и дочек. В психушке она однажды встретила Симонова, навещавшего алкоголичку Серову.
Недуг его был побежден, но происшествие сие получило нежелательную огласку, и после него уже трудно было рассчитывать на мало-мальски серьезное к нему отношение. Виктория стала посматривать на сторону. Появился у нее некий Хохлов из «Известий», человек «с перспективой», но, к сожалению, несвободный. Секретов в мире прессы нет, но Толя делал вид, что ничего не замечает. Тем временем тетя Манечка все-таки умерла. Толя выкладывался на организации ее похорон, выудив с ее счета кругленькую сумму, которую они с Викторией весело прогуляли до введения в наследство в июне 58-го.
Покончив с наследственными делами и получив крупную сумму, накопившуюся в издательстве Академии за полгода за очередные тома Тарле, когда гонорары были заморожены, они, щедро одарив Толину бывшую семью и очередной раз обновив его гардероб, отправились в Сухуми. К тому времени Виктория, посчитав, что Толя у нее в кулаке, потеряла бдительность окончательно, и в Сухуми они вместе ходили на почтамт, где Виктория получала хохловские письма, тут же их читала. (Почти как у Набокова: Ольга Сократовна вспоминает, как Чернышевский у окна сидит и что-то пишет, а она с длинноусым поляком в алькове развлекается.) И вдруг Толя взбунтовался. Ранним утром он разбудил Викторию в номере гостиницы «Рица», был он в параде, у ног — сложенный чемоданчик, в руке — несколько писем. Сказал, что больше терпеть этого не может, взял почти все деньги и убыл восвояси.
В те времена Викторию все это не обескуражило. Более всего огорчило ее то, что отпуск был сорван. Ее же положение казалось ей прочным как никогда: полдачи в Мозжинке, тысяч четыреста (старыми) еще причитающегося ей гонорара за собрание сочинений Тарле и шкатулка с драгоценностями (пополам со старухой Мараховской) на черный день. Да и возрасту — всего 35. Чем не невеста?
В Москве Толя мягко, но решительно заявил о своих правах — поделить две тети Манины комнаты на Тверской, выплатить ему отступного наличными, т. к. во-первых, он пострадавшая сторона, во-вторых, его бывшая семья тоже. Ведь Виктория его оттуда вырвала, обездолила детей, а вернуться туда он не может. В ожидании будущих дивидендов и, главное, будущего счастья, Виктория на все согласилась и вскоре оказалась в небольшой комнатушке в одной коммунальной квартире с каким-то зловредным существом. Свои «моральные» (но оцененные Толей в рублях) долги Толе и его бывшему семейству она платила еще несколько лет. Ее выручил немного юридический подвиг Чернова, в судебном процессе выигравшего гонорар у Соцэкгиза за «Северную войну». Процесс он вел от имени Виктории. Все звенья были смазаны, а в зал даже пришли нанятые им клакеры, шумно выражавшие одобрение справедливому решению суда.
Потом выяснилось, что не будет ни счастья, ни дивидендов. Правительство, измученное, по словам Чернова, вдовой Ферсмана, специальным решением уменьшило гонорары наследникам ученых в 10 (!) раз, мотивируя тем, что посмертные издания ученых являются дотационными. Конечно, ни к Тарле, ни к Ферсману это не могло относиться, но, как говорят в нашей стране, принимая очередной «Закон», «лав из лав». Тянулась, ничего не принося душе, связь с Хохловым, едва не съеденным в Конго, и лишь один просвет был в ее жизни в шестидесятых — когда стали более доступны кооперативные квартиры, и она за счет своего НЗ купила себе однокомнатную берлогу где-то на Дмитровском шоссе и, наконец, избавилась от благородных и душевных соседей, так блистательно выглядящих в какой-нибудь очередной телевизионной муре в стиле ретро. Еще раз жизнь была по-крупному добра к ней в конце семидесятых — ей разрешили (в олимпийском раже) съездить в Австралию по приглашению соученицы по харбинскому колледжу, а может быть, сводной сестры, не вернувшейся в СССР с семьей, и она немного пожила той жизнью, которая ее ждала, не вмешайся бы в ее судьбу Евгений Викторович Тарле.
Толя же, отделившись, обрел поначалу покой, но не счастье. С работой у него не клеилось — от современной журналистики он безнадежно отстал, и даже строчки, пригодной к публикации, у него уже не получалось, о чем он регулярно жаловался по телефону Виктории, а та, за неимением собак и кошек, его жалела. Когда в середине 60-х Чернов прочно обосновался в «Знании», Виктория как-то после разговора о поредевших и уменьшившихся до сотни на троих выплат по изданиям Тарле, попросила его «придумать» какую-нибудь работу для Толи.
И Чернов придумал, ибо был он все же в какой-то степени орудием Провидения. Он предложил Толю на «ответственный» пост директора Центрального лектория общества «Знание» в Политехническом музее, с постоянным окладом рублей в 200–220, при полном отсутствии необходимости что-либо писать, кроме афиш о выступлениях всяких патентованных знаменитостей. Толя расцвел и еще раз, на этот раз счастливо, женился.
Как-то в конце 60-х я посетил его на этом месте — мне нужен был номер в гостинице, а Чернов был болен, кажется, и посоветовал мне зайти к Толе. Имел Толя отдельную каморку — кабинет под лестницей, обставленную в духе тогдашнего модерна, с двумя телефонами, заваленную афишами и стенограммами лекций. Смотрелся он вполне импозантно. Помог он мне крайне неохотно — нужно было встать, идти, просить, а главное, еще не так далеки были годы, когда я знал его как бездарность и побирушку. Мне вся эта его важность и вальяжность тоже были неприятны, и я, поделившись с Черновым своими впечатлениями, больше Толю на этом посту не беспокоил.
