Тихенькая и вежливая, Айрына давала мне возможность отдохнуть, расслабиться, а потом начинала придумывать новые каверзы и вредности. Сарра просила меня терпеть и не уходить — она устала от частой смены помощниц для матери, устала от конфликтов и постоянных жалоб на мать:
— Да, мама не подарок. Мне тоже с ней нелегко, но что делать?
Меня она соблазнила тем, что обещала часто забирать мать к себе в дом на многочисленные еврейские праздники, освободив, таким образом, меня от заточения. В праздничные дни, уже с утра, нарумянившись и нарядившись, Ханигман сидела у окна, похожая на окаменевшего суслика, и я, потерявшая способность читать, в ожидании свободы маялась неприкаянно, прислушиваясь к звукам.
За пару дней, належавшись в ванне в квартире своих друзей, наговорившись с ними всласть, наигравшись с детьми и набегавшись по Манхеттену, я отходила от вечной усталости и раздражения, но затем ненависть к пациентке обрушивалась на меня с новой силой, хотя в то же время она меня страшно смешила — все эти подглядывания, уморительная важность, нелепые выходки.
Я пыталась с ней подружиться, но это было бесполезно. Она не хотела никого и ничего впускать в свою душу. Она хотела только — жить. Хотела неистово и страстно. Она наслаждалась каждым отпущенным ей часом, наполняя однообразную жизнь всеми доступными ей эмоциями и развлечениями, из которых самыми любимыми были моя злость и раздражение.
Я же таяла, бледнела и гасла. Мне, тридцатилетней молодой женщине, которой, кстати, больше двадцати пяти никто не давал, была тяжела жизнь монашки. Моя задача была — скопить как можно больше денег, осмотреться и постараться выйти замуж. Но как можно искать мужа, будучи запертой в доме с полусумасшедшей старухой?
В выходные я с восторгом шлялась по Манхеттену, музеям и паркам. Здесь не принято знакомиться на улицах, и на судьбоносную встречу надежд было мало, но я надеялась, что что-нибудь произойдёт. Долгими тоскливыми вечерами меня спасало рукоделие — я обожала вязать крючком кружева, — и бумагомарание, к которому я пристрастилась, спасаясь от одиночества, ещё в Майами. Вытащив у Ханигман из буфета стопку сиреневой, для писем, бумаги, украшенной по краям вензелями и цветочками, я записывала всё, что приходило в голову.
Приобщение к мировой культуре и воспоминания детства. Воспоминания такие, что младший братик забрал себе всех «Мишек», а мама сказала, что он маленький и его обижать нельзя. Он был маленький, а я была большая, целых шесть лет. Но конфет безумно хотелось. И я проявила первые педагогические способности. Увлекла братца перевозкой конфет с одного склада на другой на игрушечном грузовике. Таким образом удалось стырить пару конфет. Я всегда была большая, а когда выросла, вдруг стала маленькой. Зациклилась где-то на двадцатилетнем возрасте.
Да, отвлеклась. Возвращаюсь. Так вот, первые время моей работы в Америке страшно жадничала. Считала, сколько чашек кофе выпила, сколько пицц съела, сколько раз проехалась в метро. И ужасалась своей расточительности. Потом надоели эти терзания, и удовольствие от еды пересилило сожаление о потраченных баксах. В итоге распустилась окончательно — ликёр и шоколадные конфеты. Бутылка даже украсила мою монашескую келью, я не стала прятать её в ящик. Предавалась сегодня в одиночестве самому отвратительному пороку — пьянству. Захотелось туда, в Россию, к девочкам! Какой ослепительно богатой и благополучной выглядела бы я там! Небрежно угощала бы приятелей и подружек, и велись бы под сладкую рюмочку богемные разговоры. И запах кофе. О этот запах кофе! Снимаю шапку перед тобой! Правда, шапок не ношу, но это уже не важно.
Что-то ностальгией потянуло от моих воспоминаний, хотя не хочу возвращаться и не вернусь. Прощайте, жареные грибочки, прощай, рюмка водки! Привет, тонкие вина и зелёные клёцки! Прощайте, русские мальчики в кожаных куртках, рвущие жилы в погоне за баксами! Я теперь валютная девочка! Только я не продавалась за валюту, я заработала её тряпкой и пылесосом.
Вот так и сижу. Сидела у окошка в своей далёкой теперь и милой Белоруссии, сидела в Майами в знойном стеклянном доме. И сегодня вдруг меня остро пронзила мысль: «Неужели я приехала в Америку для того, чтобы таскать мешок с мусором за этой сумасшедшей старухой?»
Я подняла голову и увидела вечернее розовое небо, догорающее над крышами, и ребёнка на балконе, и одинокую машину, и горстку белых голубей.
Сижу у окна в переулке возле Брайтона, смотрю на маленький дворик, на стену соседнего дома, на деловых белок. Смотрю и успокаиваю себя. Ну, что тебе ещё надо? Сыта и покойна, сиди себе и пиши! Сколько времени я высвободила для себя! Я не стою в очередях за маслом и крупой, я не езжу на работу в другой конец города, я не хожу в прачечные и ремонтные мастерские, я не стою у плиты и не ломаю голову, как запастись картошкой на зиму и у кого «стрельнуть» до получки. Я свободна от этого. Но я не свободна в другом. Я не могу выйти пособирать осенние листья, я не могу праздно болтаться по улицам города, разглядывая людей и себя в отражениях витрин. Ну, что ж.
Зато я обладательница Времени. Его так мало. И я спешу. Всё что-то вяжу, всё что-то пишу на этих белых листках. Всё что-то хочу сказать. Вы поняли что?
И мои записки — как бег по пересечённой местности. Я всё бегу, всю жизнь. Мне кажется, что я ещё не добежала. Что это что-то вот-вот оно, за поворотом. А что это будет, я не знаю.
Так вот я убивала время — непомерно тягучее и растянутое, записывая что в голову придёт, сплетая вымысел и правду в причудливые кружева. Мне стал звонить Игорь, Майамский спаситель, раздобыв номер телефона у Николая.
Несмотря на все непредсказуемости зигзагов судьбы, мне казалось, что кто-то невидимый и могущественный поддерживает и охраняет глупую провинциалку. Поставив препятствие на её пути, он же посылает помощь и подсказку, как это препятствие преодолеть. Откуда ни возьмись, появляются люди, которые играют ключевую роль в моей судьбе или просто помогают выжить. Ни одно случайное знакомство, как оказалось, не было бесполезным. Каждый встреченный человек сыграл определённую роль в моей судьбе, и, сыграв её, уходил в сторону, за кулисы, как окончивший своё выступление актёр. Интересно, помогала ли я кому-нибудь, хоть невольно, своим примером или морально, или только потребляла бессовестно возникающую ниоткуда помощь? В то же время интуитивно я знала, что на мою долю отпущено какое-то количество трудностей и испытаний, и терпеливо тянула постылую лямку в надежде, что скоро судьба моя переменится самым кардинальным образом. Домой я вернуться никак не могла — на пепелище не возвращаются. Согревала мысль, что когда-нибудь приеду туда — обретшая американский статус, работу и суженого. Только тогда расскажу подругам о днях унылой постылой работы, об одиночестве, страшном, сводящем с ума одиночестве, о невыносимых неутолённых желаниях, о неосуществлённых фантазиях.
Итак, мне стал звонить Игорь. Вначале меня коробило его полублатное обращение «сестрёнка», но потом привыкла. Игорь служил во флоте, и оттуда этот фривольный жаргон, полуразвязные манеры, но и — желание прийти на помощь по первому зову, взять на себя чужие проблемы. Ханигман страшно злилась, когда её домработницу отрывали от дела, она передавала мне трубку, но тут же начинала орать, заглушая все звуки — то требовала кофе, то немедленно нужно было идти гулять. Поговорить было невозможно — голос у Айрын отменный, она трубила, как молодая слониха. Поболтать по телефону удавалось лишь по пятницам, когда всласть намолившаяся и хлебнувшая Манушевича пациентка без задних ног дрыхла в кресле у окна в гостиной. Услышав первую трель, я неслась в кухню, срывала трубку со стены и, усевшись за круглым столом, шёпотом отводила душу.
Игорь рассказывает о себе. История его приключений затейлива — чистый детектив. Он закончил ВГИК, операторский факультет, был помощником оператора во многих, ставших классическими, фильмах. До ВГИКа — служил во флоте, учился во флотском училище в Питере. Ходил в загранки. Так и совмещал — кино и флот. Во время очередного плаванья сошёл на берег в капиталистической Швеции, сдался полиции и попросил политического убежища. Это был год 1990. Я недоумевала.
— У тебя что, жизнь плохая была? Чего тебе не хватало — денег, впечатлений, интересной работы?
— Да, — соглашался он. — Бес попутал. Теперь и не помню, были какие-то трудности, хотелось лучшего. Казалось, что за рубежом будет не жизнь, а сказка.
Урывками, насколько позволяло время, он рассказал о своих мытарствах. В Швеции его определили в лагерь для беженцев. Это было что-то вроде общежития. В каждой комнате жило по четыре человека, так называемые перемещённые лица, беженцы из Югославии, Румынии и различных республик бывшего Советского Союза. Ребята с ума сходили от скуки, ожидая решения своей участи, играли в карты, гуляли по городу. Кормили их три раза в день, в девять вечера была поимённая проверка. На день каждому выдавали наличные в размере двух долларов. Курильщикам приходилось тяжело, пачка сигарет стоила пять долларов. Как в армии, растягивали затяжки, хранили бычки, некурящим продавали вещи и еду, которой также было недостаточно.
