— А тебе, интересно знать, понравилось бы, если бы твоей матери пришлось раздеваться на сцене догола?
Принимая во внимание габариты миссис Шубинер, не приходится удивляться, что мы буквально повалились от хохота.
— Смотри, как бы я не заехал тебе по уху, — прошипел Шубинер. — Нарываешься.
Нас с Дэнни, как выяснилось, кое-что роднило. Ни я, ни он, когда на школьных сборищах пели «Боже, храни короля», не присоединялись к хору. Дэнни вообще терпеть не мог королей и не верил в Бога. Я же не хотел петь «Боже, храни короля», так как не одобрял политики Англии в Палестине. Роднило нас — во всяком случае, я на это надеялся — и кое-что еще. Накануне вечером Сегал — он играл с папой в кункен — сказал:
— Слыхал про эти клубы коммунистической молодежи?
— Ну? — поддержал разговор отец.
— Слыхал, что они устраивают сходки в пятницу вечером?
— Ну? Ну и что?
— Как что? Как это что?
— Не может быть!
Сегал украдкой нацелил свою сигару на меня.
— Тебе пора делать уроки, — сказал папа.
Теперь, когда класс чуть не целиком нападал на Дэнни, я кидался его защищать.
— Дайте и Дэнни слово. У нас свободная страна.
— Скажешь тоже!
— Дэнни тебе сроду ничего плохого не делал.
— Не нравится мне его физия дурацкая, понял? Меня от нее воротит.
Мы с Дэнни после школы возвращались домой вместе, и я намекнул ему, что не прочь был бы познакомиться с ребятами, «ну и девчонками», признался я, у которых более серьезный подход к жизни. Нельзя же ограничивать себя одним спортом. И я рассказал Дэнни скабрезный еврейский анекдот, надеясь таким образом снова подвести разговор к девчонкам. Рассказал любимый анекдот Сегала про Блумберга, но едва я дошел до того, что у коммивояжера, одного из наших, был член что твой батон колбасы, как Дэнни меня оборвал:
— Ты шовинист, — сказал он.
— Шутишь? А что — это плохо?
— Уж чего хорошего. Слушай, хочешь пойти в пятницу вечером на собрание?
— Почему бы и нет?
Разговор наш состоялся во вторник. В среду я помчался в парикмахерскую Ирвинга — постричься на голливудский манер. Поддался на уговоры и подвергся косметической процедуре, сулившей избавить меня от уродливых угрей. В четверг взял из чистки спортивную куртку об одной пуговице, купил расписанный вручную галстук в магазине Морри Хефта. Надел новые брюки от костюма и был готов за час до собрания. Когда же наконец Дэнни зашел за мной, его вид меня удивил — на нем был заношенный свитер и мешковатые брюки, в которых он ходил в школу.
Спиртного на сборище не имелось. Проигрыватель имелся, но танцевать буги никто не умел. Деваха с гитарой — ее кучерявые волосы стояли дыбом — села на пол, и под ее водительством сборище стало петь одну за другой народные песни: «Джо Хилла», «Los Quatros Generales»[80]. Когда настал мой черед выбирать песню, я, приобняв сидевшую рядом девчонку, предложил спеть одну, которая начиналась так:
Будь все бабы на Хеди Ламар[81] похожи,
Я бы горы свернул и не лез бы из кожи.
— Кто привел этого типа? — спросила какая-то пискля.
— А что, если спеть «Алле, Ита»? — я дал обратный ход. — Это комическая переделка «Alouette»[82] — «Алле, Ита, ты что же это?»
— Заткнись, — взмолился Дэнни и ткнул меня локтем.
— Но в ней же нет ничего неприличного.
— Между прочим, — сказала кучерявая ледяным тоном, — это безвкусное искажение одной из немногих истинно народных франко-канадских песен.
Ниже по склону на две улицы шла Главная. Изобилующая соблазнами и одновременно убогая, грязная, с теснящимися одна к другой лавчонками, товары в которых, чем бы они ни торговали — хоть мебелью, хоть овощами, — были либо плохими, либо подпорченными. Повсюду висели — и до сих пор висят — объявления: ФАНТАСТИЧЕСКИЕ СКИДКИ или РАСПРОДАЖА: НЕБЫВАЛЫЕ ЦЕНЫ, но выгадать здесь ничего и никогда невозможно.
Цель Главной — а там каждый мог найти себе что-то по вкусу — была ободрать бедняка как липку, но при всем при том, где как не на Главной мы развлекались, воспитывались и, конечно же, утешались. Через улицу напротив синагоги ты мог посмотреть КАРТИНУ — МЕЧТУ МУЖЧИНЫ. Чуть дальше мог посетить Рабочий кружок, ну а если тебе такое нравится — стриптиз. Вишенка, Марго, Лили Сен-Сир. За углом помещались ритуальные омовения — швиц или миква, куда мой дед ходил с приятелями перед Великими праздниками. Из пышущих жаром парных они выскакивали красные как раки и блаженствовали, нахлестывая друг друга вениками, которые мастерили из сосновых веток. Туда строго ортодоксальные женщины ходили раз в месяц совершать омовение.
На Главную — куда же еще — меня водили раз в год перед Великими праздниками справлять новый костюмчик (дешевый твид немилосердно чесался) и ботинки (со скрипом). На Главной — где же еще — мы покупали фрукты, мясо, рыбу, при этом в первую голову надо было следить, чтобы тебя не обвесили. На Главной находились китайская прачечная — «Вот уж кто работает так работает»; итальянец, изготовлявший шляпные болванки, — «Тони, он хороший гой. Всегда был против Муссолини, с самого первого дня»; прогуливались франко-канадские священники — «Кое-кто из них говорит на иврите». — «Если хотите знать мое мнение, это уже перебор. Хорошенького, вы же понимаете, понемножку».
Когда на Главную отправлялись за покупками, ребят моего возраста брали с собой — носить сумки. Старики потчевали нас понюшками табаку, в кулинариях нас угощали обрезками салями, картежники совали нам конфетки — считалось, что это приносит удачу, — и везде и повсюду нам делали козу, щипали за щеки. Ничего лучше, чем «Он, слава тебе, Господи, кушает дай Бог всякому», а позже, когда мы стали ходить в школу, — «Он в своем классе первый», о нас нельзя было сказать.
Оттащив покупки и выполнив поручения домашних, мы снова убегали на Главную — то подрабатывать после школы, то учиться у меламеда. Работы на Главной были такие: расставлять кегли в кегельбане, собирать деньги у задолжавших мяснику; самой же завидной была работа в газетном киоске — там ты задаром читал «Полицейские вести», ну и сверх того пополнял свои доходы, недодавая в часы пик сдачу чужакам. Считалось, что работа формирует характер, а то, что нам за нее платят, не так и существенно. Чтобы получить работу, надлежало быть «энергичным, честолюбивым и готовым учиться». На обувном магазине я как-то увидел объявление:
ТРЕБУЕТСЯ МАЛЬЧИК НА НЕПОЛНЫЙ ДЕНЬ С ЦЕЛЬЮ РАСШИРЕНИЯ ДЕЛА. ОПЫТ АБСОЛЮТНО ОБЯЗАТЕЛЕН, НО НЕСУЩЕСТВЕН.
Разделавшись с уроками и с работой, мы шлялись по улице, сбившись в небольшие группки, попыхивали сигаретами, травили байки.
— Эй, поц, какая разница между почтовым ящиком и задницей?
— Не знаю.
— Так вот, тебе я мои письма не доверил бы.
Когда мимо нас проходили, взявшись за руки, франко-канадские фабричные девчонки, мы им кричали:
— Если ты найдешь укромное местечко, я найду для тебя свободную минутку!
В канун субботы мы снова возвращались на Главную — туда, где раньше помещалась синагога «Молодой Израиль». Пока наши деды и отцы молились, сплетничали и толковали о войне в затхлой комнате внизу, мы чесали языки в баре наверху, рассказывали анекдоты типа: «Раз Конфуций говорит…» или «Один раз англичанин, ирландец и аид…»
Еще мы спускались на Главную, когда нам хотелось схватиться с франко-канадцами. Лучше всего для таких дел, как помнится, подходила зима.
Зимой можно было швыряться снежками, в которые закатывались ледышки или замерзшие конские катыши, а так как темнело рано, улизнуть от преследователей было проще простого. Однако вскоре мы разработали такие приемы боя, которые служили нам верой и правдой и по весне. Трое из наших прятались под наружной лестницей, а четвертый, малый по имени Эдди, слонялся перед домом, заманивая противника. Эдди был на полторы головы ниже всех нас. (В этом, по слухам, была виновата его мать. Она не дала вырезать ему гланды, вот почему он так и остался недомерком. И не потому, что боялась операции, а потому, что Эдди пел в хоре богатой синагоги и приносил домой тридцать долларов в месяц, а если бы ему вырезали гланды, как знать, вдруг у него пропал бы голос.) Так или не так, только Эдди в одиночку разгуливал перед домом, и стоило показаться первому франко-канадцу, как Эдди со словами: «Б…ь твоя мать!» — лягал его.
Франко-канадец, глядя с высоты своего роста на недомерка Эдди, с ходу отвешивал ему затрещину. Тут — и только тут — мы выскакивали из-под лестницы.
— Эй ты, ты что моего братишку обижаешь?
И, не давая франко-канадцу оправдаться, наваливались на него.
При всем при том такие и тому подобные потасовки объяснялись скорее скукой, чем национальной неприязнью, хотя и сказать, что национальных проблем на Главной не существовало, нельзя.
