Я взяла свою сумочку и направилась к двери.
— До свидания, Генрих Альбертович, — сказала на прощание доктору.
— До свидания, — отозвался он. — Всего хорошего.
В коридоре я встретила секретаря. Она тоже собиралась уходить.
— Закончили? — улыбнулась она мне. — Значит, можно сходить на обед.
— Вы ходите в ресторан? — спросила я.
— Нет, поблизости нет приличного ресторана. Я хожу в кафе. Оно немного пролетарское, но питаться там можно.
В лифте мы спускались вместе. Я смотрела на попку этой девушки и чувствовала, как во мне просыпается желание.
«Вот бы залезть ей под юбку», — мелькнуло в голове.
Вы не будете против, если я пообедаю с вами? — спросила я её.
ЖЕНЩИНА С ВОЛОСАТОЙ ГРУДЬЮ
Когда я учился в медицинском институте, нам показывали женщину с волосатой грудью. Это называлось атавизмом и поначалу женщина вызвала в нас только неприятные эмоции. Девочки морщились, парни поёживались, но все исправно записывали слова профессора Сотникова, который рассказывал нам о сущности этого явления — всё-таки мы были будущими докторами. Со второй лекции, однако, стали происходить странные изменения: я и два моих друга — Егор и Костя — почувствовали странное к ней влечение. Через неделю мы безумно в неё влюбились.
— Ты смотри, ты смотри! — шептал Егор, когда она обнажала грудь. — У меня прямо-таки эрекция.
— И у меня, — говорил я.
Застенчивый Костя думал какое-то время, но решался наконец вставить слово и от себя:
— У меня тоже.
Он дико при этом краснел. Мы на него внимания не обращали.
Профессор Сотников помогал женщине снять лифчик, брал указку и, поставив её в центр аудитории, показывал нам области оволосения. Потом мы по очереди подходили к ней и разглядывали волосы вблизи. Они были не слишком густые, но зато вьющиеся. Покрывали всю область между полушарий, спускаясь по животу чуть ниже линии сосков, а также сами груди, заметно редея к бокам. Цвет их тоже менялся: между грудей росли чёрные, а на грудях светлее и рыжее. Я не сдержался и потрогал их — профессор Сотников кивком одобрил мой интерес — волосы были жёсткие и колючие.
— Вы бреете их? — спросил я у женщины.
— Сейчас нет, — ответила она, мило улыбнувшись. — Но раньше брила.
Женщине было чуть за тридцать. Была она приятной, хоть и грубоватой наружности, и формы её тела весьма впечатляли.
— Когда это началось у вас? — снова задал я вопрос.
— В четырнадцать лет.
— Они просто начали расти?
— Ну да.
— Или происходило что-то ещё?
— Например?
— У вас был зуд, чесотка, возможно лишай на груди?
— Вы знаете, — ответила она после паузы, — что-то подобное было.
— Да? — удивился Сотников. — Вы ничего не говорили мне.
— Я думала, что это не относится к делу.
— Так что же это было? — продолжал Сотников. — Зуд, чесотка?
— Грудь действительно чесалась и весьма сильно, — вспоминала женщина. — А ещё на ней были маленькие красные пупырышки.
— Угу, угу, — кивал Сотников. — Это очень интересно.
— Потом всё прошло и стали расти волосы…
— Появлялись ли у вас области чесотки после этого? — спросил я.
— Нет. Кроме груди у меня совсем нет волос. Только на лобке немного, да на голове, — улыбнулась она. — А на ногах — ни одного.
— Вы комплексовали по этому поводу? — продолжал задавать я вопросы.
— Сначала — да, но потом смирилась. По крайней мере, это никак не отразилось на моей личной жизни. Я вышла замуж, у меня двое детей, неплохая работа.
Она совсем не казалась несчастной. Может оттого, что за демонстрацию своей груди она получала деньги.
— Молодец, студент! — похлопал меня по плечу профессор Сотников. — Профессионально подошли к делу. Из вас может выйти толк.
Лекция заканчивалась, женщина одевалась, прощалась со всеми и уходила. Мы шли курить.
— Вчера вечером, — заговорщически говорил Егор, — я занимался онанизмом и в качестве сексуального объекта случайно выбрал её.
Мы напряжённо молчали.
— Я чуть не сдох от кайфа! Это было круче, чем минеты, которые делала нам Рыжая Соня.
Круче, чем минеты Рыжей — это впечатляло!
В тот же вечер я повторил Егоркин эксперимент. Результаты его оказались сногсшибательными. Такого глубокого и насыщенного удовольствия я не испытывал ни разу! Из крана лилась вода, ноги упирались в потрескавшийся кафель, а женщина кружилась в темноте моего воображения и прикасалась ко мне волосатыми сосками. Я рычал и пускал слюни.
— Ты прав, — сказал я Егору на следующий день, — это умопомрачительно.
Костя молчал — он стеснялся признаваться в своих слабостях, но мы знали, что эксперимент испробован им.
— Наше влечение к ней, — говорил Егор, — это проявление скрытой педерастии.
Мы сидели в столовой и пили портвейн.
— Почему? — спросили мы его.
— Волосатыми бывают только мужики. Наше влечение к волосатой женщине — это замещение влечения к мужикам.
Я молча переваривал эту теорию, а застенчивый Костя протестовал:
— Нет, нет! — он даже махал руками. — Я не педик. Здесь всё гораздо проще. Это всего-навсего зависть.
— Ну-ка, объясни, — кивали мы ему.
— Просто у нас самих грудь — безволосая. У меня нет волос на груди.
— Хм, — щурился Егор, и у меня нет.
— У меня есть, — разрушил я Костину гипотезу. — И немало.
Костя огорчился. Мы так и не нашли научные объяснения своей патологии.
— Сегодня, — говорил профессор Сотников, — наша гостья пришла к нам в последний раз. С атавизмом мы заканчиваем.
После лекции мы не выдержали. Бросились за уходящей женщиной, завели её в пустую лабораторию и стали раздевать.
— Ребята, зачем? — спрашивала она нас удивлённо. Очень снисходительно и понимающе.
— Я люблю тебя! — шептал ей Егор.
— Я тебя люблю! — хрипел я.
— Люблю тебя! — вставлял и Костя.
Мы трогали её за грудь. Волосы под нашими касаниями хрустели и обвивали пальцы.
В лабораторку зачем-то зашёл профессор Сотников. Это было самое натуральное западло — тем более, если учесть, что в лабораторные комнаты он заходил крайне редко. Женщину он освободил, а нам надавал по шеям.
Было большое разбирательство и нас с Егором отчислили из института. А вот Костя, сукин сын, как-то отмазался. Мы подозревали, что несмотря на все свои протесты, он имел всё же определённые наклонности и кое-какие связи с профессором.
Женщину я больше не видел.
Казалось, что будут тихо, однако звуков было предостаточно. Шелест деревьев, невнятные шорохи в траве, шум ветра. Странный зуд в голове. Он был тяжёл и болезнен, словно некая машина, старая и заржавевшая, отчаянно пыталась вращать шарнирами. Её обесточили, закрыли в пыльном ангаре, вокруг тьма и безвременье, но упрямо и зло она шевелит своими отмирающими деталями, в бессмысленной, но настырной агонии запуская визгливое сверло. Оно — суть, оно — сила, оно — жизнь. Оно вгрызается в поблескивающий матовыми огнями металл, оно сожрёт, разрушит, поглотит его, оно не даст умереть надежде на продолжение схватки… Но ангар слишком огромен и грязен, и электричества — заветного, бурлящего — не достичь. Вокруг тьма, а оттого рождается лишь зуд — тяжёлый и мерзкий.
— Мы упрятаны за глубинами своих оболочек, — бормотал он, — оттого лучи желаний лишь испепеляют. За этим — уныние, потому что правда та — обречённость название ей, обречённость воплощение её — близка и страшна. Близка чрезмерно — в любой момент, без всяких затруднений можно ощутить её огненное дыхание. Страшна ужасно, но ещё страшнее другое. Страшнее жалость, подлая сентиментальность, гадкая слезливость — от них все беды.
Казалось ещё, что кто-то стоит за спиной. Он обернулся — там никого не было. Секунды бежали, он всматривался в темноту, и она расступалась — не вся, не полностью, лишь слегка бледнея — не то тревожно, не то пугливо. Силуэт пса обозначился над одной из могил. Он сидел у креста и без единого шороха, умно и печально смотрел на него. Потом убежал. Куда-то в сгусток тьмы, тот, что никак не поддавался настойчивости глаз, оставаясь цельным и страшным. Убежал, гарцуя между оградами.
— Небеса, — заговорил он опять, — это они указали нам путь друг к другу. Боги благословили нас на единение. Оно невозможно в идеале, ты права — наши пространства разнятся, как у всех. Но у нас наиболее похожи они, наиболее удобны, наиболее естественны. Рисунок у той мозаики чёток и понятен. За этим стоит Гармония. Ты слышала раньше такое слово — Гармония?
Она красива. Она тиха, умиротворённа, беспечное блаженство витает над ней сейчас, она желанна. Ночь совсем не портит её, луна не беспокоит — она где-то за тучами — оттого оттенки мертвенности не отплясывают на лице кордебалеты. Она — словно тень, даже вглядываясь, можно не увидеть её. Она явна, однако — ладони сжимают плотность, они не могут лгать. Плотность податлива, упруга и имеет способность дарить воспоминания.
