Антоним — out.
Как сейчас.
Из самого дорогого отеля Чешской республики я взирал на атмосферу страны погибшего социализма. Дождь начался, возможно, еще при старой формации. Не дождь, а жидкий смог. Валил, оседал беспросветно. Внизу мерцали фонари. Редкие. И еле-еле. Деться было некуда. Проиграть все на хер в казино. Напиться в баре. Снять за двадцать баксов чешскую красавицу. Высокий лоб и скулы, и взгляд всепонимающий, и эта их блондинистость, предполагающая бледнорозовость…
Образы безумия распирали и кружили голову, но я стоял. Я просто стоял неподвижно на нежно-элегантном ковровом покрытии.
И смотрел out.
Я оказался тут зачем? Чтоб сделать выбор. Там или сюда…
Так вот. Я сделал.
На хер.
Останусь на Западе, частью которого как-никак, а стал за прожитое время. Не затем бежал, чтоб возвращаться. Сожрет поллюция — даже в элементарном смысле. В экологическом. Polution. Не просто загрязненность. Предельная засранность среды. Всосет и растворит.
Как сына Лавруши. Как его самого. Как всех их — сбросивших цепи коммунизма…
Когда наутро вышел из автобуса, показалось, что я не в центре златой Праги, а где-то на всесоюзной стройке советской своей памяти. Было солнечно и рано, но так загазовано, что можно блевануть, не похмелившись. К асфальту примыкала мазутно-жирная земля с островками мертвой травы.
Предназначенное нам для работы здание было совершенно монструозным. В стиле тоталитарного захолустья. Допускаю, что субъективизм. Возможно, точно так же воспринял бы сейчас воспетый Вознесенским Дворец съездов. Но эти черные колонны, квадратные и худосочные! Но это черно-коричневое железо монумента посреди! Понятно, почему Гавел сдал это американцам за символический доллар в год.
Внизу у входа в «это» ждал Лавруша. На пару с американкой, которая с видом неколебимой доброты терпела его бесцеремонные распросы по-английски так же, как вчерашний его body odor[8].
Несокрушимо-пуританский стоицизм.
Американка понимала, что этот local зондирует ее на предмет возможной работы. Мой бедный Лавруша тоже понимал, что его понимают. Но это его не смущало. Имея в раздутом соцпортфеле рентгеновские снимки сына, он боялся упустить возможность, и в результате вился как уж, и напирал как танк. Одновременно. Параллельной целью его было уговорить нас все же — несмотря ни на что — переехать в Прагу. Столицу Чехии он, житель Братиславы, знал очень приблизительно, но, поднявшись с нами в наш красивый мюнхенский автобус, впал в роль восторженного гида.
Город был прекрасен, но запущен страшно. Закопчено-черен. Как при последнем издыхании.
Потом нас отвезли за Влтаву, где под крутой горой был рафинадно-белый комплекс. Жилой. Для дипломатов, которые, видимо, не спешили поселяться в этих наскоро возведенных посткоммунистических блоках. Нас водили по огромным квартирам, открывали двери в зимние сады и на террасы, но каждый раз, когда я бросал взгляд вдаль, виделось одно и тоже — две дымящие трубы.
Потом я вошел в ванную, где жена, открывши кран, оцепенела, глядя на зеленую воду. Лавруша и тут нашелся:
— Подождать немножко…
Ждали.
Вода даже не бледнела.
Перед возвращением мы, привлеченные немецким названием «Krone», заглянули в этот подземный супермаркет. Купить чего-нибудь на обратную дорогу. Центральный. Не купили ничего. Только сигареты, поскольку наши западные кончились. Их за эти сутки с лишним непрерывного стресса мы выкурили столько, что подташнивало. Тротуар Вацлавской намнести, выложенный каменными кубиками, скользил от мазута так, что, поднимаясь, я начал задыхаться. У автобуса закурили по последней. С виду западные, эти сигареты были произведены уже в Чешской республике. Вкус был такой, что я отдал Лавруше пачку. Вместе с неистраченными кронами и всей валютой, которая была при нас.
Взамен получил огромный и упругий, как жесть, конверт.
— Сделаю, что смогу, — заверил я несчастного отца.
Но что я мог? Где, за какие деньги сыскать в Германии волшебника? Через онкологически компетентных дам передал в клинику на Штанбергерзее, там развели руками…
Из Праги на Запад мы вернулись ночью.
Что сказать? Бавария! Зимняя сказка. Воздух — хрусталь.
Хрустя по снегу к дому на краю Английского сада, повторял я, что — на хер, на хер…
Отсюда нах Остен?
Да никогда!
В Прагу из Братиславы Лавруша слал открытки — прямо мне на работу. Сначала просто фривольные. Затем на грани неприличия — но как бы фольклорного. Потом открытки грань эту резко перешли. Иногда они были без картинок, только надписи. Но тоже fuck, да suck.
Тогда, после того как «Свобода» подключилась к Интернету, но до начала политики замораживания под названием «sexual harrasment», рабочая атмосфера была довольно cool[9] — и девятнадцатилетние чешские сотрудницы в общем зале новостей, подперши свои стриженые головки, впадали в ступор перед оральноанальными экранами.
Но открытки из Братиславы в ящик мне распределяли не они. Наша секретарша — русская эмигрантка из местных. И не какая-нибудь, а дочь начальника Пажеского корпуса генерала Победимова.
Поэтому по телефону я выразил Лавруше.
Внял.
Стали приходить объемистые письма. С фотоснимками горящей недвижимости в Словакии. Каменный домик с закрытыми ставнями, заметенными до половины. Высокие Татры. Для меня ничего, мол, не стоит, а место курортное. Внизу в километре санаторий с бассейном, баром и лыжами. Две комнаты. Я б там жил. Управляющим типа. Садик развел бы. Вы бы с женой приезжали на отдых. На оттяг. Взамен он готов предоставить материал для бестселлера по мотивам собственной жизни…
Когда я рассказал про идею Лавруши, жена только пальцем покрутила в волосах у виска.
Потом пошли письма без фото. Целиком посвященные новому товарищу — там, в Братиславе.
По имени Шмулик.
Предысторию свою Лавруша скомкал: супруга, дескать, науськиваемая своим духовником, впала в религиозный фанатизм, и, совсем не по-библейски возненавидев законные половые «плодитесь-размножайтесь», подала на развод. Разменялись, конечно. Теперь Лавруша обитает на окраине. В гарзонке. Дом тоже не особенно… Паяелак. То есть, шлакоблок. Панельный, короче, дом. «На улице с названием, которое отражает мою сегодняшнюю сучность». Дипломатическая пенсия оказалась с гулькин. Сдавать? А что сдавать, когда гарзонка — это одна комната с кухонным углом? Положил матрас, квартиросъемщика устроил на диване. Шмулик, правда, оказался человек. Настолько, что дверь сняли с петель. Атмосфера теперь такая же, как у нас той зимой в МГУ — если ты помнишь? Только кассет полно. Лежим, смолим, порнуху смотрим. Шмулик постарше будет, но не скажешь. Здесь, в Братиславе, он скрывается. В Москве был крупный человек. Сгубило казино. Пришлось имитировать свое убийство. Потом — как у Булгакова. Бег через всю жовто-блакитную. Сейчас Москва — и кредиторы, и семья — считает, что в бетон закатан. Тогда как Шмулик лежит со мной и в туй не дует. Такие страсти толкает по ночам — уссаться можно. Тебе бы на «Свободу» такого автора.
Раз высказанное, пожелание моего слушателя-ветерана стало лейтмотивным. Закрывать вас пора. Смотри, напишу в Конгресс. Скучно чего-то слушать стало. Вот бы вам Шмулика! Шмулик бы оживил эфир. Чем именно, ты спрашиваешь? Мог бы, например, вести у вас «Восточно-европейский дневник». Посвященный транзитному периоду. Случаев, знаешь, сколько?
Однажды выходит он из Щирой. Границу пересекает в одном заветном месте между Чопом и Ужгородом. Мешок за спиной набит «Парламентом»… Поляна. Дом стоит. Выходит солдат. Словацкий. Шмулик, который наблатыкался по-нашему: «Пан, закурить нема?» Тот говорит, что не курящий. Спроси, мол, там — внутри. Шмулик вваливается со своим мешком, а там полна столовка погранцов. Все хавать перестали, смотрят вопросительно. Шмулик, не теряясь, свой мешок развязывает и начинает обход столов. Каждому по блоку. Так не только его не посадили, еще и накормили, ешь не хочу!
Теперь через ту заставу свободно носит.
А как сексуальный вопрос решает! Гений мысли. Раз в одну влюбился, а девка ни в какую. Сто баксов — не иначе. С пенсии дал я Шмулику, который купил в разменном пункте у черножопых доллар. Один. Пририсовал где надо два нуля. Она, конечно: «Снова ты, Шмулик? Деньги вперед!» А сама, дура, в международных финансах ни хера не понимает. Увидела, что сто, услышала, помачкав, что хрустит, а не как с цветной копировальни. Заховала себе подальше, и — что? По-честному. Согласно договору. А Шмулик — он москвич, потребности там развиты. И в хвост ее, и в гриву. За доллар ублажался до зари, пока не завершил. Красавица заснула, он руки в ноги и бежать. Глаза, говорит, ой, у нее красивые. Не глаза, а очи. Особенно когда снизу, с коленей, на него глядит, орудуя при этом. Но это, правда, не в столице было. Потому что наши в Братиславе Шмулику дают за так. Умеет их разжалобить…
