— Ишь, сколько написали… И что? Все передохли.
— В большинстве.
— Подавляющем, сказал бы. Думаешь, с тобой будет иначе?
Я принес бутылку и стаканы. Вернулся на кухню. Подтер недовсосанное. Разило самогоном. Балкон был открыт в загазованный зной, на горизонте которого маячил кафкианский замок.
Вернувшись, сел рядом с другом. Хлопнул по джунглеобразному узору поролоновых подушек. И не выдержал:
— Теперь сплю здесь.
Достаточно было с пониманием кивнуть, но Лавруша артикулировал:
— Что, не дает?
Сват, можно сказать. Имеет право. Но покоробило:
— Не в этом дело…
Говорить ему не собирался, но еще в апреле мы подали на развод. Она предложила — после того как, внезапно пропав на месяц, вернулась из Аргентины. Предлагала несколько раз — еще с Парижа начиная. И на этот я не возразил. Так мы теперь и жили — в ожидании, когда чехи назначат дату бракоразводного процесса.
— Бросай скорее нах-х! — заговорил он с такой ненавистью, будто моя жена слилась с его словачкой, обрекшей бывшего консула-кормильца на гарзонку в панелаке. Горячее чувство. Нутряное. Все же не на пустом месте возник феномен Шолохова с его брутальным реализмом. Как и прочие их региональные «сказания».
— Что значит «бросай»?
— А то и значит! Скоро подыхать. А что ты в жизни знал?
— А ты? — спросил я глупо.
— На макулатуру, во всяком случае, — кивнул он на стеллажи, — судьбу свою не перевел. В жизни сочинил только один рассказ. И сразу понял.
— Что ты понял?
— Что нельзя на писанину живую жизнь переводить.
— А на что можно?
— Как на что? Ну, друг, даешь… Где твой видак?
— На работе видак.
— Служебный?
— Да.
— А дома?
— Не держу.
— А как же ты порнуху смотришь?
— Сама на меня смотрит, — не мог не усмехнуться я на искреннее изумление сивоусового Лавруши. — По пути на работу и обратно. Мы в Праге, друг. Порностолице мира…
— Скучно живешь. Ну, давай допивать… Где феферонки?
Вечером выдал им наличных и отправил в эротический театр. Эго было рядом.
Налево и до угла, где перед ярко освещенным входом роскошная крутая лестница.
В моем же доме. Но гости не дошли. Вместо этого занесло их за реку в Бубенеч, откуда обратно притащились только к рассвету, разбудив звонками по домофону весь подъезд, жену, жиличку-журналистку и, наконец, меня…
Перед уходом на работу жена сообщила, что в квартире — как в рабочем общежитии… Вонь!
— Не знаю, — пришел я в смущение… — Вроде изолировал.
Но жена смотрела жестко:
— Как-нибудь постарайся избавиться от них. Вторую ночь не выдержу.
— Неудобно. Все же он…
— Да! Двадцать пять лет тому назад.
— Двадцать шесть…
— Четверть века. За которые мы превратились в то, во что мы превратились.
А друг твой к тому же спятил. Вот именно! Полностью сошел с ума на сексуальной почве. Неужели ты не видишь, что перед тобой клинический маньяк?
Я только хмыкнул.
Может, и замечал, но видеть — не хотел.
К завтраку из дальней своей комнаты вышла жиличка. Ей предстояло собеседование в серьезной газете. Лавруша заговорил с ней, но очень быстро. Лихорадочно. Словаков чехи понимают, я же почти не въезжал. Хотя тема очевидна. Пытался склонить. Девица была здоровой кобылой выше всех нас ростом. Готовила себя к экстремальной журналистике в горячих точках, поэтому не краснела, отвечая на том же похабном языке. Но когда стала поворачиваться к газовой плите, Лавруша сделал жест, который я не уловил и осознал, только услышав, как было ему вмазано по здоровенной его руке. Дурашливо он начал обдувать ударенное место…
Невероятно. При мне! В моем же доме…
Неужели права жена?
Он сделал попытку увязаться за нашей жиличкой в город, но кончилось тем, что, выкурив все, чем я располагал, решил проводить своего скандинава — несмотря на то, что к нему охладел и даже раза два назвал евреем. Возможно, потому что в бедняге ожил инстинкт самосохранения. Как-то сумев не отдать концы после сильного алкогольного отравления, теперь молодой ученый просто дрожал, так торопился прочь — на первый же поезд за пределы этого безумия.
В дверях Лавруша повернулся животом и крякнул:
— Д-друг… На пачку б сигарет?
Включив Оиаке, я меланхолично сводил на нет осточертевших монстров, громыхая при этом на всю квартиру. Даже не сразу услышал телефон…
Чешка, конечно, настучала. К тому времени все они прошли курс по sexual harassment.
Жена была в ярости:
— Девочка в истерике! Как мог ты допустить?
— Не понимал я!
— Как — не понимал?
— Я же не чех. И даже не словак.
— A body language?[10] Неужели не видишь, как заряжен он агрессией? Чтобы к моему приходу духа не было. Если будет, сразу же уйду.
— Куда?
— Мое дело!
В одной руке Лавруша держал банку холопеньес, в другой крышечку и перчик, откусанной половиной которого орально наслаждался.
Перед нами все было забито старыми вонючими малолитражками. То одна, то другая принималась истерически бибикать, напоминая, что давным-давно я не на Западе, а в Праге — ив час пик. Смог был невыносим на предвечернем солнце, слепящем из окон напротив. Мы перебежали на ту сторону Сокольской. Прошли мимо «Херны» — что значит «казино». Через загазованную площадь И.П. Павлова. Свернули на Легерову. Вдали вонзалась в облупленную стену рекламная стрела с надписью «20 $».
— Неправильно написано! — придрался бывший консул по экономическим делам. — Знак доллара должен впереди писаться! Тоже мне, Praha matka mest[11]… В сутки, что ли?
Я мрачно пошутил:
— За раз.
— Ну, цены тут у вас… В Братиславе за двадцать баксов я, знаешь, скольких могу чпокнуть?
Он не шутил.
— Лавруша, — произнес я. — Это — пансион.
— Для благородных девиц?
— Нет. Для тебя.
— А где я возьму двадцать долларов?
— Я заплачу.
— Зачем тебе бабки тратить? Квартира — двести двадцать метров… Другу там места, что ли, нет?
Я поднялся на ступеньки, открыл.
— Плати, раз такой богатый. Только предупреждаю. У меня обратного билета нет.
Мы взошли к конторке. Там спросили паспорт. Лавруша завинтил банку с перцами. Поставил. Сунул руку в карман, в другой…
— Потерял, что ли?
— Должен быть, не бойся… Во! — выложил он зеленый паспорт соседней страны, когда-то входившей в невыносимое ей двуединство, но теперь полноправно славянской. Засаленный, истерзанный, но все равно дипломатический. С соответственной реакцией и принят был в руку, которая взамен протянула Лавруше ключ с увесистой лакированной грушей.
— Видал респект? Я ж, блядь, послом был!
— Ну уж…
— Ну, не послом… Но шишкой! Статус! Иммунитет! Но смотри, как получилось… Срок годности диппаспорта еще не вышел, а я уже все понял.
— Что ты понял?
— Что в этой жизни лучше околачивать…
При этом он так мотал перед собой на ключе с кольцом лакированную грушу, что я напрягся в готовности перехватить удар.
— Э? Феферонки не забыли?
— Несу.
Мы дошли до конца, спустились вниз. В конце коридора нашли дверь.
Ключ подошел.
Неожиданно приятным оказался номер. Чисто. Шкаф с зеркалом. Огромная кровать. Банку холопеньес я поставил ему на тумбочку. Высокое окно выходило в глухой двор, где разросшаяся бузина маскировала многолетние отложения отбросов социализма; странно было видеть такую помойку в самом центре Матери городов.
— Что ж, друг? Так меня и бросишь тут?
— Побуду, — сказал я. — Можешь пока душок принять…
— О! Идея!
Вымытый Лавруша завязывал под брюхом полотенце, когда из ближайших «Potravin» (что значит «продукты», и стандартный повод для русского смеха в Праге) припер я картонку с пивом всех местных марок, которые были там в индустриальном холодильнике. Пока вынимал бутылки, сразу же запотевавшие, Лавруша смотрел с надеждой, но потом она погасла:
— Чего ж ты водочки не взял? Дали б ерша.
— Ты дал уже вчера.
— Кха!.. Тоже верно…
— Так загнал, что до сих пор не вытащить, — добавил я. — В семье все врастопырку.
— Если что не так, прости. Но я тебе же от души. По собственному опыту. Когда меня выгнала моя словачка, хотел с моста в Дунай. Стоял уже, держался за перила… И что? Сейчас перед тобой Лавруша, счастливый на все сто!
Передо мной был опоясанный махровым полотенцем беременный усач пятидесяти лет. Почти что на сносях. С бутылкой «Велкопоповецкого козла» в руке. С обещанным отчетом о ненасытной Феферонке…
— Совсем перековался на орал?
— А как же?! Свое казак отскакал. С этим вот бебихом, — похлопал он себя по брюху, — не очень-то попрыгаешь, а так в процессе можно подумать-покурить. Думаешь, от пива? Нет. Пиво я не часто пью. После смерти сына разнесло вдруг. Как святым духом надуло. И сразу — будто на девятом месяце. Может быть, я хочу его родить обратно?
