«Если бы со мной такое случилось, я бы убил себя, — пробормотал тихо. — Я бы не стал жить калекой и мучить тебя».
Оттолкнул и ушел.
Тома ломало. Он кричал, лупил кулаками по матрасу и стене. Он скинул все с прикроватого столика. Если бы он только мог встать, то обязательно бы ушел. Убежал. Исчез. Билл был прав во всем — он не может себя обслуживать, он пытается привлечь его внимание любым способом и из-за этого ведет себя, как последняя истеричка, он убожество, недостойное жизни. Ноутбук звякнул — кто-то прислал сообщение. Он хотел и его разбить о стену. Помедлил.
«Привет! Как ты? Как настроение?» — спрашивала девочка-полька, с которой он познакомился по Сети на той неделе. Он даже не знал, как ее зовут.
«Я хочу умереть».
«Я сейчас приеду».
Том усмехнулся.
«Поздно».
Ноутбук летел красиво. Через всю комнату в стену. Глухой удар. Монитор треснул. Кнопки посыпались. Поздно. Он смотрел на окно. Четвертый этаж. До кухни он не доберется, а вот до окна…
Ева нашла его на полу. Том рыдал, закрыв лицо руками, не сдерживаясь, в голос, как никогда еще не плакал. Он не знал, откуда у нее адрес, не слышал, как она вошла, не помнил, как та жалела и собирала его. Он лишь помнил, как она дрожала, обнимая его, как вытирала щеки и убирала волосы с лица, говорила, что все будет хорошо. Потом его кто-то куда-то нес на руках. Куда-то везли и опять несли. Оказалось, Ева училась в Берлинском университете имени Гумбольдта и снимала маленькую квартиру недалеко от его дома.
Через тринадцать месяцев Том сделал первый шаг. Ева плакала, улыбалась и плакала, размазывая по щекам слезы. Тринадцать месяцев она была рядом с ним, каждый день и каждый час. Она увезла его в Польшу, потом они переехали в Австрию. Ева привозила к нему самых лучших врачей, мануалов и массажистов. Она таскала его по всяким сомнительным учреждениям и шарлатанам, утверждая, что, если есть хотя бы маленький шанс, они обязаны им воспользоваться. Каждый день и каждый час она твердила, что у него все получится, заставляла Тома работать, приносила книги о том, как люди преодолевали свой недуг, искала информацию, заражала его оптимизмом. Она не позволяла ему раскисать и опускать руки. «Любая проблема решаема, если ею заниматься», — повторяла Ева каждый день. И Том занимался. До сведенных судорогой мышц, до кровавых мозолей, до нестерпимой боли во всем теле. Только одну боль он никак не мог заглушить. Билл искал его. Том знал об этом. Это было похоже на истерику. Объявления в газетах, на радио и по телевизору. За любую информацию о брате он обещал много денег. Том переехал в Варшаву и сменил имя и фамилию. Вскоре Билл добрался и туда. Его искали. Искали по всему миру. Ева ничего не говорила на эту тему, ничего не рассказывала и не покупала ему газет, боясь лишний раз травмировать. А сам Том не спрашивал. Он умер, как и просил Билл. Том умер…
Плеча коснулись тонкие пальцы. Невесомо прошлись по спине. Переместились на затылок. Анджей поднял голову с рук. Разочарованно глянул на стоящую рядом девушку. Голова опять бессильно упала на руки.
— Прости меня, — прошептала она. — Я хотела помочь. Я же знаю, как тебе тяжело без него.
— Мне хорошо! — вскочил он резко. — Я ненавижу его! Пусть убирается к чертям.
— Анджей, я рядом с тобой пять лет. Я знаю о тебе всё.
— С чего ты решила? — оскалился он.
— Анджей… — она подошла вплотную и погладила его по груди, убирая с лацканов невидимые пылинки. — Ты только сам себе не ври, ладно. Билл написал мне три месяца назад. Я не хотела отвечать. Да и письмо вскоре затерялось. А недавно, помнишь, надо было договор переоформить? Ты был в Ванкувере в это время… Я искала, где ты хранишь в компьютере папку с договорами, и наткнулась на другую папку. С фотографиями. С гигабайтами ваших фотографий. А еще там был твой дневник…
— Он запаролен.
— Пароль «Билл» — самый дурацкий, который только можно выдумать. Я не читала его, не бойся. Лишь посмотрела даты последних записей. И тогда я решила написать ему — это был всего лишь адрес нашей школы. Вот его письмо, — она протянула конверт. — Билл остановился в «Софител Лос-Анджелес». Это напротив Беверли Центра, что на бульваре Беверли. Томми, ты нужен ему, а он нужен тебе. Тебе пора возвращаться.
— Том умер, — буркнул Анджей.
— Птице феникс вообще не повезло в этой жизни — сгорает, воскресает, не жизнь, а сплошные мучения. Кто виноват, что ты из той же породы? Пришло время возрождения, Том.
Ева оставила его одного. Он выкурил пару сигарет. Потом открыл свои «секретные файлы» и принялся их листать. Он часто так делал. Спрячется от всех и возвращается домой на несколько минут, перебирая фотографии, узнавая старых друзей, родную улыбку брата. Да и дневник он начал вести потому, что привык всегда делиться с Биллом своими мыслями, идеями, жаловаться, радоваться, хвастаться. Они всегда были вместе, с первой секунды жизни, всегда рука об руку, плечо к плечу, как единое целое, как один человек. Он не рассказывал об этом Еве. Он просто выливал все свои переживания на экран, доверяя их единичкам и ноликам, живущим в бездушном серебристом ящике, разговаривал с братом, советовался, хвастался, плакался, когда что-то не получалось. Ему не хватало его. Он пробовал заменить брата, пытался влюбиться, завести близких друзей, переключить мысли на других. Суррогаты быстро надоедали.
«Панна Ева Мадеювна, добрый день!
Меня зовут Билл Каулитц. Я живу в Германии и разыскиваю своего брата Тома. Он пропал пять лет назад в Берлине. Наши общие друзья сказали, что недавно видели похожего на него человека в рок-клубе Ursprung zur ü ck(«Возвращение к истокам»). Я бы, конечно же, вылетел в Лос-Анджелес первым же рейсом, поселился бы в вашем клубе, чтобы увидеть того человека, но я не могу этого сделать. После автокатастрофы у моего брата был поврежден позвоночник, врачи сказали, что он больше не сможет ходить. Я отказывался в это верить. Возил его по врачам, лечил, показывал самым лучшим специалистам. Безрезультатно. Все говорили одно и то же — он больше никогда не будет ходить. Томми ничего этого не знал. Он верил мне, а я верил в него. Потом мы остались совершенно одни, один на один с этим несчастьем. Том еще держался, а я сломался, у меня опустились руки и началась депрессия. Однажды я сорвался на брате. Просто не выдержал. Я понимал, что нужен ему, понимал, что он не может обходиться без меня, и я не мог… видеть его потухшего, обессиленного, беспомощного, мрачного — это так невыносимо больно. Я уходил от него, трусливо сбегал. Целыми днями мотался по улицам, лишь бы не видеть его. Понимаю, что вел себя, как последний кретин, но ничего не мог с собой поделать. Я не мог улыбаться ему, не мог врать, что он вылечится, не мог веселить его и развлекать, не мог смотреть в глаза и видеть в них укор — почему он, почему именно он. Я не мог жалеть его, потому что мой брат не заслуживает жалости. А потом он пропал. Я искал его. Давал объявления, предлагал деньги… Я ищу его пять лет. Я и сейчас почти не появляюсь дома — там нет Тома и мне нечего там делать без него. Том — это мой мир. С ним он целый. Он — это я. Давным-давно я сделал себе татуировку: WirkehrenzumUrsprungzurück— «Мы всегда возвращаемся к истокам». Это про нас с Томом, про то, что чтобы ни случилось, мы всегда будем вместе. Название вашего клуба — это часть моей татуировки. Том всегда говорил, что когда перестанет заниматься музыкой, у него будет свой рок-клуб. Он очень любил Лос-Анджелес — город надежд. Я не могу приехать к вам, не хочу врываться в вашу жизнь и нарушать ее порядок. Слишком многое не сходится и сходится, но не так. Я безумно боюсь ошибиться. Безумно боюсь, что придется снова и снова искать его. Я все равно его найду. Только каждый промах — это еще одна убитая надежда. Пожалуйста, Панна Ева, если вы знаете что-нибудь о моем Томми, дайте мне знать. Возможно, он один из ваших сотрудников или постоянных посетителей. Я вложил несколько фотографий, может быть, так вам будет легче узнать его.
Пожалуйста, дайте мне знать в любом случае.
С ув., Б.К.»
— Пан Мадэй, разрешите? — в кабинет просунулась кучерявая голова Джона. — Вы просили зайти.
— Да, Джон, валяй, что там у тебя, — обрадовался Аджей возможности избавиться от душащих сознание мыслей.
— Я тут подумал, а может быть лучше сделать вот так? — Мальчишка уселся перед ним в кресло и снова ударил по струнам.
Он почти не слушал, бездумно смотрел на ребенка. В голове пустота, в душе темнота, страшно. Он тер виски и глаза. Хотелось прекратить эти издевательства над инструментом, но нельзя отбивать у ребенка охоту творить.
— Попробуй по-другому.
Он впервые за шесть с половиной лет взял в руки гитару. Пальцы привычно легли на лады. Немного больно — мозоли с кончиков давно сошли, нейлон хоть и податливый, но все равно врезается в мягкие подушечки. Закрыл глаза и наиграл мелодию. У мальчика просто не получается: он слышит музыку внутри себя, но пока не может выразить ее.
