Тем, кто побывал в Париже, в Кале нечего делать. Если только прислушиваться к звукам с другой стороны Ламанша, где английский берег.
Но Англия далеко, а плохая погода делает ее еще более далекой.
Торчат из воды остатки французских кораблей, разбомбленных англичанами, чтобы не достались немцам, и раздражают. Кому охота все это видеть? Если уж легкая молниеносная война, так пусть без потерь.
Сначала парад отменили, теперь эти мачты, торчащие из воды рассматриваем. Корабли не успели даже с якоря сняться, как их разбомбили и улетели назад в туманный Альбион.
Кому верить? И не договорились ли французы с англичанами, чтобы именно так получилось?
Ох, уж этот прославленный городок Кале! Если весь гарнизон, согнанный сюда для чего-то фюрером, задержится у берегов Ламанша, то от таких маленьких городов следа не останется.
Хорст и Эрик попытались как-то пойти прогуляться, вытянуть красавиц из домов, но здесь пришел приказ строить плоты самим, и зачем столько плотов? Вся гавань забита баржами, неужели придется всем скопом грузиться – и через Ламанш?
«Пропали», – думают Хорст и Эрик. Такую махину через Ламанш под огонь противника. Кому это в голову могло прийти.
Ясно кому. Лучше бы провести парад Победы в Париже, а потом можно и утонуть в проливе.
Но никому этих мыслей не высказывали. Продолжали вместе с остальными строить плоты и помалкивать.
Скучно в Кале. Единственное развлечение – самолеты. Они сталкивались над Ламаншем. То вражеский самолет загорался, то свой. Иногда недобитый англичанин уходил как-то боком в сторону своего берега, и эхо взрыва доносилось уже оттуда, из Англии.
Немецких самолетов летело через Ла-Манш много, на них была главная надежда. Артиллерия тоже не переставая обстреливала побережье, но пристреляться не могла. Края меловых скал на той стороне обваливались, рельеф менялся.
Английские же пушки молчали, одни зенитки били в небо. Это была первая в жизни Хорста и Эрика настоящая война. Они следили за ней пораженные, странно было поверить, что это происходит на самом деле.
Ни в инструкциях, ни в учебных играх, а прямо здесь, пока еще не с тобой, а над тобой, но так буквально, так прицельно, что будто бы с тобой.
Армия торчала в Кале вот уже три недели. А никакой ясности не было, будто командование пребывало в неуверенности. А нет ничего в мире, что так раздражало бы солдата, как не умеющий принять решение командир.
Ведь солдат ждет, он готовится. Он что-то меняет в себе перед боем, он так перетряхивает собственный организм, что потом, если выживет, долго ищет собственное сердце – где оно, куда он его переложил?
Сколько могут упрямиться эти англичане, на что они надеются? Сами объявили войну, сами пусть и выпутываются. Тут главное – не запутаться бы в собственных сомнениях. И командование, понимая это, меняло части, отправляло в тыл одних, заменяло другими.
Эрик и Хорст попали в так называемую дивизию первой волны, она оставалась в ожидании.
Появились легкие танки-амфибии, их привезли по железной дороге, и они прямо с платформы по скату побежали к берегу взглянуть на воду, которую им предстояло преодолеть. Не всю, конечно, они должны были на баржах приблизиться к тому берегу как можно ближе, а там уже наподобие водоплавающих птиц нырнуть в воду и вынырнуть уже у самого берега, чтобы прикрыть пехоту, добирающуюся за ними на плотах.
Хорошенькое дело, все море у побережья в минах. Каждый день проносят мимо саперов с разорванным сознанием, вывороченным нутром. Бессильно свисает рука с носилок, или торчит из-под шинели то, что называлось рукой. Им теперь вода не страшна, они бы многое могли о ней рассказать. Но ни Эрику, ни Хорсту… В другом месте будут рассказывать.
Воды Хорст и Эрик боялись. Она стояла у самых глаз. Это была темная чужая вода. Как бы вспученная кем-то невидимым, вздутая. Это была вода войны. А тогда при чем тут пехота? Тут нужен флот, а Хорст, если честно признаться, и плавать толком не умеет.
– Ты доложи командиру, что не умеешь, – советовал Эрик.
– А как начнут учить, – отвечал Хорст, – в осенней воде?
Он говорил правду. Уже были те, кого учили. Они бежали с берега в воду, задыхаясь, потом барахтались, как девчонки, потом возвращались под свист и улюлюканье с одной только мыслью – где полотенце? Скорей полотенце! Но полотенце уже припрятали однополчане, и приходилось метаться между ними, вымаливая, сквернословя, плача.
Нет, Хорст скорее утонет, чем признает свое неумение. Затем снова пришло известие, что парад все-таки состоится, их снова стали собирать с обратный путь, но в конце концов отменили возвращение, и они остались под брюхом своих эскадрилий, летевших бомбить Лондон плотными стайками, а затем обратно, стайками, изрядно поредевшими.
И главное, никто не пытался прикрыть их дислокацию на французском берегу. Не нужно даже неприятельских агентов, чтобы посчитать, сколько здесь дивизий, сколько танков. Никто не прикрывал их, да, собственно, и прикрывать было нечего, никто не нападал. Утомительная возня, топтание на месте.
За мыслями фюрера проследить не могли. Но возникали свои собственные. Нами пугают – мол, вот, какие мы мощные, и сражение состоится, поверьте, и вам несдобровать, будьте уверены.
Но догадки оставались догадками, а осенью на Ламанше холодно. Здесь не было ничего своего, даже воображением трудно согреться. Не было места тому куражу, что возникает, когда перед тобой дорога, пусть даже прореженная лесом или горами, но дорога, твердая дорога, в конце которой победа, а тут мертвая чужая вода, не оставляющая надежд.
Когда снова прошли слухи о параде, Хорсту захотелось утопиться, но слухи, как и прежде, развалились, и остался вопрос, не вопрос даже, а ропот, что было непривычно и странно для вымуштрованной и послушной армии вермахта. Зачем это? Кому это нужно? Все ли в порядке там наверху? Не подменили ли фюрера?
– Мой фюрер, – сказал Йод,^23 не выдержав, – вы что-то скрываете от нас. Не таитесь. У вас хорошие подчиненные. Мы постараемся понять ваши намерения. Можете рассчитывать на нас.
И тогда он взглянул на них так, будто впервые увидел.
Вот Йод. Ему можно было бы довериться, он – неглуп. Но мозг его работает совсем в другом направлении. Он прежде всего – солдат, завоеватель.
Вот Кейт. Об этом и говорить не хочется. Розовощекий идиот. Вот Гер.
Метит на его место. Вот Гимм. Просто малохольный. Всё понимает шиворот-навыворот. Вот Рибб ентроп . Чистый нуль.
И все они взорвутся, стоит ему только сказать, чего он хочет от англичан.
– Передайте Черчиллю, – сказал фюрер, – передайте, что я согласен снять осаду, если они предоставят нам весь свой торговый флот. До единого судна. Можно – в аренду.
И только тогда все в кабинете догадались, из-за чего весь сыр-бор.
По Венеции ходить не следовало. Она была сырая и неопрятная. В ней вызревали убийство или карнавал. Во всяком случае, в зеркальных мастерских вставляли зеркальце в маски.
Я надел одну из них. Из зеркала смотрел плут без возраста. Я засмотрелся. Я увидел собственные возможности. Он мог так и не умереть никогда, если бы я не снял маски.
Зима. То немногое, что удалось спасти. Они сидели и смотрели в сторону окна. С большим удовольствием они смотрели бы в окно у себя дома, в Германии. Но и французский ландшафт оказался вполне европейским, хотя и были к нему кое-какие претензии.
Загородный замок принадлежал сейчас военному коменданту Парижа, и хозяин предоставил его для обсуждения проблем безотлагательных.
Иногда им, тоскливо поглядывающим в сторону окна, казалось, что все это только снится.
Они и представить себе не могли, что когда-нибудь вот так вот, по чьей-то прихоти, будут сидеть и говорить о вещах не просто неприятных, но глубоко чуждых, не заслуживающих ни их времени, ни внимания.
Но они сидели и говорили. Мало того, они, самые занятые люди рейха, бросили все свои дела и занялись делом, яйца выеденного не стоящим.
Как обустроить евреев.
Как обустроить евреев? Сунуть им всем в задницу по бикфордову шнуру и подпалить!
Если фюрер хотел оскорбить всех своих соратников сразу – у него получилось. Теперь приходилось сидеть с надменными лицами, делая вид, что все это их не интересует, так, праздная беседа. Проделки шалунишки фюрера.
И хотя перед ними висела большая, специально освещенная карта острова, они старались в ее сторону не смотреть. Они смотрели в сторону окна, за которым какая-никакая, а Европа.
Самого фюрера не было. И непонятно, кто вообще вел сегодняшнее заседание. Возможно, Шпе. Ведь именно он совершил с фюрером эту таинственную прогулку по Мадагаскару.
Но в то же время без указующего перста было нельзя, ничья воля не присутствовала. Все протекало вяло и немощно, без охоты. Иногда воспоминание, что решение все-таки придется принять, выводило их из оцепенения, но какая-то общая солидарность в нежелании решать, и даже апатия успокаивала, гарантировала безнаказанность. В конце концов здесь сидели лучшие умы рейха, если уж они не могли ничего придумать…
