Как раз в эти дни знаменитый актер и кинорежиссер предложил мне написать сценарий по его идее. Он был безумно знаменит, один банк заплатил ему пятнадцать тысяч долларов за рекламу, а премьер-министр пообещал за участие в предвыборной кампании дать деньги на фильм. Мы начали работать, я снова стал считать себя писателем. А писатель остается писателем всегда, чем бы он ни занимался, и я смирился с лестницей.
Обещанных денег на фильм не дали. Курсы в Тель-Хае тоже оказались потерянным временем. Кончив их, я зарегистрировался на бирже труда.
Биржа, лишкат авода, занимала двухэтажную бетонную коробку на улочке Шмуэль а-Нацив. По утрам в коридорчиках толпились, шумели, надо было пробиться к двери нужного кабинета, написать свою фамилию на листке бумаги и ждать час-полтора.
В кабинете за компьютером сидел крупный марокканец в черной кипе. Я вручал личную карточку. Положив ее перед собой, чиновник стучал по клавиатуре, находил файл и вдумчиво читал.
Я принадлежал к академаим, людям с высшим образованием. Прежде таких людей не направляли на неквалифицированную физическую работу и платили пособие автоматически, но из бывшего СССР нас приехало столько, что срочно пришлось выпустить закон, обязывающий соглашаться на любое предложение. По этому поводу в русскоязычных газетах много возмущались. Один темпераментный журналист даже сравнил нововведение с принудительным трудом в гитлеровских концлагерях. Пикантность заключалась не в том, что образование не давало права бездельничать, а в том, что за тяжелый физический труд платили немногим больше, а то и меньше, чем размер пособия.
В первый же месяц марокканец в кипе выписал мне направление и нарисовал планчик с маршрутом, конечный пункт которого был обведен кружком: улица Герцль, дом номер такой-то.
В коридоре я наткнулся на немолодого человека с таким же планчиком. Нижняя губа его была сердито нашлепнута на верхнюю и плотно прижата. Мы вместе пытались разобрать небрежные ивритские письмена. Ничего не поняв, отправились по адресу. Спутник мой отрекомендовался: Наум Айзенштадт. Он был доктором наук, лингвистом, автором трудов по философии лингвистики.
Улица Герцль начинается у моря и поднимается к мосту через железную дорогу, за которой — промышленная зона. Мы дошли до моста и поняли, что прошли свой номер. Вернулись назад, миновали автозаправку… опять не нашли.
— Слушайте, он нас не на заправку послал? — предположил Айзенштадт.
Сморщившись, он наблюдал за седым заправщиком в синем комбинезоне. Тот заправил лиловую «хонду», получил чаевые и задушевно поблагодарил с русским акцентом:
— Тода раба.[9]
— Нас направили сюда, — сказал ему Айзенштадт.
— … — сказал заправщик. — Ротшильд тоже начинал с бензоколонки.
Он показал, где контора. Какой-то начальник в конторе, разговаривая по телефону, протянул руку за направлениями. Продолжая быстро говорить в трубку, он размахивал рукой с бумагами, потом, слушая собеседника, прочел, что-то написал на каждой и вернул. Мы продолжали стоять. Тогда он отвлекся от разговора, чтобы сказать по-русски:
— Нет работа. Работа нет. Иди домой.
Вместо того чтобы радоваться свободной неделе до следующей отметки, Айзенштадт, выйдя из конторы, выругался:
— Они что, издеваются, мудаки? В лишкат авода не знали, что здесь нет работы?
— Может, она есть, — сказал я, — просто этому типу нужны люди помоложе.
— Шланги совать в баки — помоложе? Мы что, выглядим стариками?
— Может, ему нужны мальчишки.
— … — сказал лингвист. — Он что, гомик?
С тех пор меня никуда не посылали, отмечали в компьютере и отпускали с миром. Однажды в коридоре я услышал, что требуется столяр, и сказал, что вдобавок к тому, что числится в компьютере, я еще и столяр.
Чиновник на мгновение оживился:
— Есть опыт?
— Есть, — не моргнув глазом ответил я. Дома, в Минске, я сам делал себе мебель и ремонтировал квартиру.
— Требуется помощник столяра в одну мастерскую… сколько тебе, ты говоришь? — марокканец сверился с компьютером. — Пятьдесят шесть?… Не возьмет он тебя.
Поставил закорючку в карточке и добродушно сказал:
— Иди домой.
В его власти было отправить меня на картонную фабрику, как Айзенштадта, который то подметал улицы, то по десять часов в день катал на фабрике тяжелые тележки, остальное время с непривычки к физическому труду спал, по телефону отвечал хриплым голосом и короткими фразами, так что становилось совестно утомлять его, и все торопились скорее положить трубку. Впрочем, от него всюду старались избавиться, и он снова занимал свое место на скамейке в лишкат авода.
Его как-то пригласили на международную конференцию в Петербург. Он боялся, что потеряет пособие, и я взялся отметиться за него на бирже. Вошел в кабинет с его учетной карточкой, марокканец радостно улыбнулся, сделал пометку в компьютере и отпустил до следующей недели:
— Иди домой.
Я вышел из кабинета и в суматохе, вызванной какой-то склокой в очереди, вторично записался в приклеенном к двери списке, уже за себя самого. Охранник в голубой форме навел порядок, все расселись на скамейки вдоль стен, в узком коридоре наступила тишина. Я нервничал. Не верилось, что чиновник, который только что так хорошо мне улыбался, не запомнил лица. Какой-то другой чиновник привел немолодую эфиопку с мелкими заплетенными косичками вокруг всей головы. Он посадил ее на скамейку возле меня и спросил:
— Ты последний? Она будет за тобой. Ты зайдешь вместе с ней и переведешь, хорошо? Она иврит не знает.
— Хорошо, — сказал я, думая лишь о том, достаточно ли владею ивритом, чтобы быть переводчиком.
Через несколько минут до меня дошло: на какой же язык я буду переводить? На русский? Но она не знает русского! Эти чиновники, в самом деле, не отличают эфиопа от русского, для них все безработные на одно лицо, они никого не видят!… Когда снова появился охранник, я попытался объяснить: меня попросили перевести для этой женщины, но я не могу, она эфиопка, а я русский…
Я давно заметил, необразованные люди понимали мой иврит с трудом. Они не умели дифференцировать акцент и фонетическую значимость звука. Они не желали сделать даже малейшее усилие для этого. Глаза охранника начали бегать, он рассвирепел. Ухватив одно слово «перевести», он почему-то передразнил меня и исчез за какой-то дверью. Эфиопы как назло не появлялись. Может быть, они все уже нашли работу.
Дождавшись своей очереди, я за руку ввел эфиопку в кабинет и отдал ее карточку чиновнику. Тот сверился с компьютером и поставил свою закорючку:
— Иди домой.
— Бай, — перевел я подопечной и сунул свою карточку.
Чиновник расписался, не подняв глаз.
Вот так, путая безработных друг с другом, не запоминая фамилий и лиц, он, тем не менее, со мной был всегда очень любезен, а Айзенштадту хамил, меня отправлял домой, а лингвиста посылал в самые жуткие дыры, на сбор апельсинов или на подметание улиц. При этом, посылая на очередную работу, он не забывал намекнуть, что в Израиле каждый еврей должен работать, а не жить за счет других.
Хозяин, у которого Фима работал грузчиком, платил ему вдвое меньше, чем израильтянам, столько же, сколько арабу. Араб был доволен, а Фима — нет. Тем более что Колю наконец взяли на работу в какую-то маленькую фирму и сразу стали платить четыре тысячи — вдвое больше, чем Фиме. Самолюбие Фимы страдало, и однажды он явился домой удовлетворенный:
— Ну, я ему все сказал.
Жанна похвалила:
— Давно надо было.
— Такую работу я всегда найду.
Оказалось, не так-то просто. Между тем дочь Танька кончала школу, надо было думать о ней, а при расчете хозяин не заплатил за последний месяц, сказал, что Фима его подвел, уйдя в середине рабочего дня. Фима хотел набить ему морду, но упустил время и остыл.
— Почему евреи так любят деньги? — размышлял он.
У нас появился знакомый, бывший доцент с кафедры марксизма-ленинизма, он все умел объяснить:
— Потому что они всегда были готовы бежать. Они не могли брать с собой поместья, дома или мастерские. Взять можно было только деньги.
— Но мы уже убежали, — недоумевал Фима. — Куда уж дальше?
Доцент организовывал «Союз духовного возрождения», ездил с единомышленниками по всяким клубам и выступал, возрождая духовные ценности. Работы у него было много: интервью на радио, лекции, и он еще писал книгу «Антисемитизм на Украине в 50-60-е годы». Он сказал:
— От себя-то не убежишь. Сознание-то меняется медленнее, чем бытие.
Дашка, при которой был разговор, отбрила:
— Я люблю деньги потому, что еще ни одна десятка не выдавала себя за сотню. А вот о духовных ценностях этого сказать нельзя.
Прочесывая город в поисках работы, Фима каким-то образом прибился к одной религиозной партии, чуть не создал при ней спортивное общество и неожиданно для всех, да и для себя самого, открыл религиозный детский сад для русских малышей. Имея диплом педагогического института, он кончил курсы переподготовки, так что светское право на это было, а что касается духовного, то он надел кипу, не делая из этого проблем: почему бы и не надеть, не чугунная.
