— Даже если ты не настроен возвращаться — я понимаю, как непросто свыкнуться с трудностями в стране, переживающей революцию, — ты бы мог действовать отсюда и перестать считаться предателем.
— Я и уехал с Кубы, чтобы больше не быть предателем, — сдержанно ответил Хуан: он отвечал так всякий раз, когда разговор доходил (а он всегда доходил) до этого места.
Тут Касандра Левинсон с досады, что ее доводы, почерпнутые из «Наставления примерному коммунисту», опубликованного тем издательством на севере, в котором у нее были акции, не возымели ни малейшего действия на заблудшую овцу, к которой она, похоже, испытывала что-то сродни привязанности, подошла к клетке с медведем, — тот явно разволновался из-за затянувшегося разговора со швейцаром (зверь был в высшей степени ревнивый) и начал рычать. Своими костлявыми руками Касандра потрепала зверя по морде и провела по шкуре, окрашенной в черный цвет. Медведь прекратил рычать, и Касандра возобновила идеологическую атаку.
— Разве вы не понимаете, — перешла она на «вы», — что это за жалкое существование: открывать двери людям, которые вас презирают и считают ниже себя?
— Я и вам открываю дверь, — парировал швейцар, — и не считаю, что вы меня презираете. Пусть они меня и презирают, но я-то их уважаю; кроме того, я хочу им помочь. Я хочу открыть им не эту дверь, а другие…
— Чисто буржуазный идеализм! — возразила Касандра Левинсон.
— Единственная помощь, которую вы можете оказать человечеству, — это принять участие в классовой борьбе до полной победы рабочего класса.
— Я и так рабочий и приехал оттуда, где, по-вашему, такая битва выиграна.
— А все оттого, что у тебя в голове каша. Тамошние враги системы забили тебе ее всякими бреднями.
— Единственное, что могли забить тамошние враги системы, так это тюрьмы. Свобода…
— Что вы мне тут толкуете о свободе! — запротестовала обиженная госпожа Левинсон. — Вы и понятия не имеете, что значит это слово!
— Если бы я этого не знал, как бы вы мне объяснили то, что мы с вами вот так запросто можем вести подобного рода разговоры, — вежливо возразил Хуан и попытался откланяться, сославшись на оставленную без присмотра дверь.
— Иди-иди, прислуживай своим хозяевам, — ответила ему Касандра Левинсон, но уйти ему не дала — села рядом и взяла за руки, не сводя с него пристального взгляда. Сеньора Левинсон, поди, думала, что ее пристальный партийный взгляд обладает гипнотическим свойством, и швейцар вот-вот падет к ее ногам, внезапно обращенный в марксизм. Но все оказалось напрасно; Хуан еще раз извинился и выразил желание удалиться.
— Мне надо подмести lobby и почистить ковер. Я чрезвычайно сожалею о смерти господина Скириуса, — печально добавил он.
— Господин Скириус стал жертвой общества потребления, — опять взялась за свое сеньора Левинсон. — На Кубе подобного несчастья с ним никогда бы не случилось.
— Вы правы, — подтвердил швейцар, — но и его самого там в жизни бы не было.
И поскольку тут Касандра не нашлась, что ответить, Хуан поклонился и вышел из квартиры.
11
Уже на лестнице он отругал себя за собственное поведение по отношению к сеньоре Левинсон. Нет, он вовсе не думал, что она права, но в конце концов для дела это не имело значения. Хуан вслух корил себя за то, что не сумел перевести разговор на те рельсы, которые приблизили бы его к цели. В результате вместо того чтобы совершить свою миссию по отношению к Касандре Левинсон, он ушел от нее, — вот в чем проблема.
Когда же он вернулся на свой пост, лицо его омрачилось еще больше: с какой стороны ни посмотри, все старания завоевать дружбу жильцов, а затем направить их к двери, проваливались. Взять хотя бы господина Локпеса или Мэри Авилес, или мистера Макадама, или Роя Фридмана, или, на худой конец, Касандру Левинсон — никого ему не удалось посвятить в свою тайну.
А тут как раз начали возвращаться жильцы со своими питомцами. Джозеф Розман и его собачки как по команде оскалились в улыбке. Мисс Рейнольдс в который раз выклянчила у Хуана свои двадцать центов и, не поблагодарив, с надменным видом удалилась вместе с тряпичной собакой. Джон Локпес коснулся его носа и со всем зверинцем торопливо проследовал дальше. Хуан то и дело открывал и закрывал дверь с вежливым приветствием. Он так увлекся своим делом, что не заметил, как о его физиономию шмякнулось яйцо, которым кто-то запустил в него со всей силой. Судя по всему, это выкинул свой обычный номер Паскаль Младший или же его сестрица. Опять Хуану надо жаловаться управляющему, отцу славной парочки, который чихать хотел на проделки своих детей. Впрочем, пока все равно нельзя отлучиться от двери, поскольку шествие жильцов продолжалось.
Швейцар наспех вытерся носовым платком, но ничего не смог поделать с выражением печали, которая его переполняла. Хотя непонятно, с чего вдруг на него накатило, он испугался, как бы эта печаль его не оставила, ибо знал, что тогда на смену ей придет отчаяние. Тут он почувствовал, как по его руке медленно водят чем-то влажным, будто языком. Хуан перевел взгляд вниз и с изумлением увидел, что его тихонько лижет Клеопатра, собака редкой и необычной породы, а Стефен Уаррем ошеломленно созерцает эту сцену.
— Наверно, лижет меня из-за яйца, которое в меня кинули, — смущенно попытался оправдаться швейцар. — Я не виноват, сеньор, дети управляющего все время меня донимают.
— Нет-нет, причина не в этом, — произнес озадаченный и растерянный сеньор Уаррем, терпеливо ожидая, когда Клеопатра закончит.
Застыдившись, швейцар хотел отнять руку от языка Клеопатры, но мистер Уаррем его остановил.
— Не двигайтесь! — приказал он. — Она знает, что делает.
— Вы думаете? — отважился спросить Хуан.
— Разве вам не объяснили, что Клеопатра — собака, — тут он понизил голос, будто слово «собака» звучало оскорбительно для самой собаки, — умнее которой нет на свете, что я заплатил за нее целое состояние, что все ее движения в высшей степени целесообразны, что она неспособна сделать что-либо просто так, тем более выказать такое доверие кому бы то ни было включая меня? И вдруг какому-то швейцару, — извините, не хочу вас обидеть, но вы же швейцар, — вот так, не будучи с вами знакомой, она лижет руку.
— Все дело в яйце, — вновь кротко напомнил Хуан.
— Не городите чепухи, дружище! Яйцо! Вы что, думаете, — Клеопатру как обычную собаку можно соблазнить яйцом! Если вы расхаживаете с грязными руками — это ваша проблема, к тому же от нее надо избавляться. Но если Клеопатра лижет вам руку, тому должны быть серьезные причины, которые я должен в срочном порядке установить.
Тем временем собака завершила облизывание и, вновь напустив на себя царственную важность, продолжила путь.
Сеньор Уаррем распрощался со швейцаром, заявив ему, что, мол, врач Клеопатры (он избегал называть его ветеринаром) наверняка захочет с ним побеседовать. Нет, он вовсе не опасается, что у швейцара есть какая-либо заразная болезнь. Но будет лучше, если на всякий случай специалист Клеопатры его осмотрит.
— Пожалуйста, постарайтесь быть готовы завтра в любое время.
И так как Клеопатра уже входила в лифт, мистер Уаррем поспешно удалился. Однако тут же вернулся и быстрым и изящным жестом сунул в карман пиджака швейцара стодолларовую банкноту.
12
Роскошная яхта, собственность Уарремов, гордо скользила по Атлантическому океану. На палубе, где установили мощный орган, органист, знаменитый на весь мир, неподражаемо исполнял (худо бы ему пришлось, если бы он этого не сделал) токкату Баха. И всего два существа на палубе слушали мастерское исполнение — собака Клеопатра и наш швейцар.
Вот уже в третий раз Хуана пригласили провести выходные в компании Уарремов. Однако на самом деле как сейчас, так и в двух предыдущих случаях наш швейцар проводил время вовсе не с Уарремами, а с уникальной собакой.
С того самого дня, когда Клеопатра облизала руку Хуану, мистер Уаррем, так же как и остальные члены аристократического семейства, пребывали в мучительной растерянности. Какие только предположения они ни строили, но так и не смогли прийти к удовлетворительному объяснению. С точки зрения хозяев, Клеопатра никогда не позволяла себе ничего подобного. Даже дети хозяев, которые столько раз подлизывались к Клеопатре, пытаясь увлечь ее своими прыжками, смехом, играми и кусочками экзотических яств и завоевать ее расположение, удостоились только презрительного взгляда или обескураживающего рычания. Что же до мистера Уаррема, то он взирал на редкое животное с благоговением, а то и со страхом. В обширном мире, где он вращался, Клеопатра была единственным существом, отказавшимся ему подчиняться. Поэтому после странного инцидента между собакой и швейцаром сеньор Уаррем срочно отправился в Египет (не явившись на коктейль с губернатором Нью-Йорка), чтобы незамедлительно встретиться с представителями крупной эксклюзивной компании, продавшей ему уникальный экземпляр.
