— Вы здесь закончили? — спросила Фиак.
«Может, мне не разрешается спать на этой кровати, потому что здесь спит Фиак, — думал он, — Уж не это ли предполагал доктор Босуэлл? На что он намекал?»
— А зачем столько лампочек? — спросил он.
Рядом с настольной лампой в картонных коробочках лежало еще четыре.
— Бороться с темнотой, — сказала Фиак. — Перед своим отъездом она уже не могла ее переносить.
— Не могла?
— Боялась.
— Боялась темноты?
— Того, что из нее могло появиться.
— А что могло появиться?
— Это лучше у нее спросить.
— А вы, значит, не знаете?
Она фыркнула.
— У нас нет секретов друг от друга.
— Но вы не считаете, что семье это нужно знать?
— Вы имеете в виду — вам и вашему отцу?
— А почему окна запечатаны?
— По той же причине.
— Из-за того, что она боялась?
— Из-за болезни! Вы что, ничего не поняли?
Они враждебно уставились друг на друга. Если дело дойдет до драки, подумалось ему, она, с такими ручищами, сможет за себя постоять. Он так же легко представил, как сбивает ее с ног, придавливает коленями, сжимает пальцами шею, и она испускает дух.
— Пойдем, — сказал он, не решаясь долго стоять так близко к ней.
В гостиной он увидел, что она постелила ему на диване, и поблагодарил.
— Вас завтра забрать? — спросила она.
— Я позвоню, — пообещал он, — Вы будете в университете?
— До четырех. Хочу добраться до «Итаки» не позже полшестого. Ключи — на кухонном столе.
— Хорошо.
— Там есть консервы. На полке, в кувшинах — рис и макароны. Или можете сходить в город. С голоду не умрете.
— Я справлюсь.
— Не сомневаюсь.
Неожиданно ему стало стыдно, что они так легко сделались врагами — как дети, поссорившиеся из-за кулечка с леденцами.
— Может, вы хотите чаю? — спросил он примирительно, — Или что-нибудь выпить?
Она помотала головой:
— Мне пора. Еще надо ее кошек покормить.
Они вместе вышли в прихожую. Она быстро прикрыла дверь спальни и обвела вокруг глазами, словно проверяя, куда еще он может сунуть нос.
— Когда вы пойдете, пожалуйста, не забудьте как следует запереть дверь. Нужно повернуть ключ два раза.
— Не забуду.
Она энергично запахнула полы плаща.
— Клэр расскажет вам, когда будет в состоянии, — сказала она.
— Буду ждать.
— Наивно было бы ожидать, что стоит вам вот так появиться…
— Я понимаю.
На мгновение она замешкалась в дверях, словно собираясь сказать что-то определенное, и даже начала было открывать рот, но тут же опять закрыла, кивнула на прощание и исчезла.
Оставшись один, он освободил кухонное окно, ободрав длинные полосы черной изоляционной ленты, и давил вверх на скользящую оконную раму, пока вместе с волной прохладного влажного воздуха комната не наполнилась звуками вечернего города. Закрыв глаза, он глубоко вдохнул. Было приятно, спрятавшись в квартире сестры, опять оказаться в одиночестве. Конечно, это место хранило память о напасти, но она была едва уловимой. Страдание перекочевало вместе с ней в «Итаку», остались лишь мимолетные свидетельства изощренной паники — эта клейкая лента, эти лампочки, новая стальная задвижка на входной двери. Такую задвижку без электродрели не установишь. Может, у нее есть? Или она постучалась к соседу, какому-нибудь безобидному старичку, который, явившись с набором инструментов, разглагольствовал о временах, когда никто никого не боялся и люди уходили из дома, не запирая дверь? А потом, вернувшись домой к жене, этот самый сосед сообщил ей, что с верхней соседкой, женщиной из университета, которая им поначалу так понравилась, что-то явно не в порядке? Такое было вполне возможно. Если только это не было делом рук Фиак, заворачивающей шурупы своими ручищами, пока Клэр глазела на нее со смесью ужаса и благодарности.
В поисках спиртного он обнаружил в шкафу у холодильника полбутылки граппы с наклеенным на боку ценником в итальянских лирах. Плеснув себе немного в стакан, он отнес его на рабочий стол. Передняя часть стола откидывалась, образуя пюпитр для письма, а сзади располагалось множество маленьких ящичков и ниш для конвертов, бумаги, чернил, запасных ручек. Работа, которой она занималась до отъезда, все еще была здесь — кипа гранок с пометками и рядом остро отточенный карандаш. Он начал читать — это было эссе о Теодоре Жерико, художнике, о котором они говорили последний раз в Лондоне, — молодом французском романтике, поглощенном страстью вдохнуть в свои произведения невиданный, шокирующий реализм. Работая над полотном о получившем известность кораблекрушении, случившемся неподалеку от западноафриканского побережья, он делал наброски в больницах, посещал морги, даже приносил в студию части тел в надежде, что мясницкие образчики придадут его творению ту достоверность, первооткрывателями которой позднее объявят себя первые фотографы, бродившие с треногами по полям Крыма и Геттисберга. На первой выставке — в «Театре Франсе», 25 августа 1819 года, — картина провалилась. Позже ею стали восхищаться. Первое название: «Сцена кораблекрушения». Второе — «Плот „Медузы“». Клем поискал репродукцию картины среди приложенных к эссе ксерокопий. Лошади, раненые солдаты, набросок больного старика в постели, пара отрубленных голов, портрет, озаглавленный «Маньяк-клептоман», но кораблекрушения не было. Может, Клэр взяла «Плот» с собой? Он не мог припомнить, но, может, он был где-нибудь в ее комнате в «Итаке» как напоминание о работе и приносимом ею душевном равновесии.
Отложив страницы в сторону, он пододвинул к себе лист писчей бумаги, взял одну из ручек Клэр и написал короткое письмо отцу. Конечно, можно было позвонить, телефон был рядом, позади него, но письмо дойдет через день-два, а по телефону его заверения могли прозвучать легковесно, неосновательно. Он описал положение клиники, хорошее оборудование, оптимизм врача. О самой Клэр он сообщил, что она показалась ему «сонной», но, в общем, в довольно неплохом состоянии, что ей был обеспечен хороший уход, она жила в комнате с видом на сад и со временем непременно должна была поправиться. О собственных планах он не писал, у него их не было. Подписав письмо «с любовью, Клем», он нашел конверт и книжечку марок первого класса, положил конверт в карман и вышел на улицу, дважды повернув в двери ключ.
Опустив письмо в почтовый ящик на углу улицы, он направился к центру города. В маленьком кафе, где пара молодых китайцев трудились вокруг кастрюль с дымящимся маслом, он купил завернутый в газету кусок рыбы и вернулся с ним обратно в квартиру. Он поел за кухонным столом, смывая жир с языка глотками граппы, затем, не собираясь больше идти в город, принял душ. Оставив одежду в куче на полу ванной, Клем пересек прихожую и прошел в спальню Клэр. Сняв с крючка за дверью халат, он надел его, заметив краем глаза в зеркале мимолетную красно-белую тень — свое отражение. Халат был тесноват в плечах, но, в общем, подошел неплохо. Он прошел в гостиную и опустился в кресло; рядом, на маленьком столике, стояла бутылка граппы и лежали его сигареты.
В комнате был старый переносной телевизор с круглым экраном. Допивая стакан, он просмотрел документальный фильм о подводных вулканах, американскую комедию, свежую часть детективного сериала; аккуратно курил, подставив ладонь под кончик сигареты, чтобы искры не прожгли в халате дырочек. Подступила зевота — в этот день он встал раньше пяти утра и из окна гостевой комнаты встречал рассвет на острове. За завтраком поедающие ржаные хлопья и диабетический джем старики улыбались ему ободряюще. Интересно, что они думали о его приезде? Может, надеялись, что он решил присоединиться к их абсурдной религии? Либо у них в мыслях было что-то более абстрактное: живи хорошо, поступай правильно, неси людям добро? Он ожидал, что найдет их нелепыми, но в конце концов их серьезность, неловкая домовитость начали вызывать у него симпатию. Если они желали ему добра, он принимал их пожелания и даже их молитвы.
Серия закончилась — удачная находка — противостоянием двух сил. Когда по экрану побежали титры, он решил перейти на диван, но, проснувшись через несколько часов, в полном недоумении обнаружил, что по-прежнему сидит в кресле, в освещенной голубым светом телевизора комнате. Ему снилось, что он идет в комнату Клэр. Двери не было, только портьера, которую он медленно отводил в сторону острием зажатого в руке кинжала. Может, это была сцена из фильма? Вспомнить не удавалось. Поднявшись из кресла и выключив телевизор, он побрел на кухню. На дорожном будильнике было без пятнадцати пять. Глядя из открытого окна на уличные фонари, на огни идущей по фиорду лодочки, он выпил стакан воды из-под крана, потом вытащил из брошенных в ванной брюк бумажник и, стоя под лампой в прихожей, начал разыскивать бумажку с номером Сильвермена. Телефон стоял на низком трехногом столике. Присев на корточки, он набрал номер. Несколько секунд стояла тишина, потом послышался сигнал вызова, шум статических разрядов и наконец голос — потрескивающий, неясный, далекий, как Арктика, но несомненно принадлежащий Сильвермену.
