Кот наш, когда она приходила в гости к теще, от своей беготни и прыжков балдел, тяжело дышал и, конечно, будучи мужчиной хотя и бывшим, обязательно валил ее на диван.
И все-таки о потерях на первом Гангутском рубле она нет-нет и вспоминала.
А я нет-нет приходил в ужас от того, в какую нравственную мышеловку попал, и из рук ее, сведенных кольцом не выпрыгну, ибо мне представлялось, что, находясь в сладостном возбуждении от своих финансовых удач, она когда-нибудь разговорится с человеком сведущим… А редкостный этот рубль (я ведь уже знал, что он очень редкий) наверняка вздорожал невероятно.
И что тогда?
Но все покамест происходило вот как.
Мы пока что обживали новую (не съемную, а построенную нами в Москве) кооперативную квартиру. К нам из Ленинграда наезжала наша мама (это от нее я узнавал о радостных изменениях облика Валентины Петровны). Моя высоконравственная суть (имеется в виду мой поступок с подаренным рублем) ей по-прежнему импонировала (хотя, раз он был подаренный, зачем было отсылать деньги?).
Между прочим, в Питере старел наш кот. В размеренной жизни его случались необыкновенные и непонятные события тоже. Нам это было ведомо по странным его проявлениям. То вдруг он уставится безумным взором в какую-нибудь точку на высоком потолке питерской комнаты, и взгляд его делается все ненормальнее и ужаснее. А на потолке что? А на потолке какое-то полутемное выцветшее пятно, которому сто лет. А он его что — раньше не замечал? То вдруг сползет боком со стула, на котором расположился, выгорбит спину, поднимет шерсть на хребте и зашипит — а это жена примеряет выданные в театре для работы балетные туфли и прошлась для проверки на пуантах, а он видел это уже сто раз, но не обращал внимания и вдруг обратил.
А жизнь его между тем шла и, значит, потихоньку уходила. И в конце концов ушла… Но про это потом…
А поскольку замечательное это рыжее существо играло в моей жизни огромную трогательную роль, то и в моем московском житье при воспоминании о коте появлялись щемящие ноты. У меня есть даже рассказ об этом, и когда я его перечитываю, то переживаю огромные сожаления, а как их избыть, не знаю.
Иногда я посещал по делам Питер. Без нас с женой город словно бы опустел. Сильней ощущалась (она ощущалась и раньше) его немосковкость, его пустынное настоящее и ожидаемое не менее пустынное будущее, его приверженность немосковским словам — “подъезд” назывался “парадная”, проездной трамвайный билет “карточка”, если человек жил на первом этаже, здесь говорили “в первом этаже”, а белый хлеб любого вида называли “булкой”.
Валентина Петровна несколько сдала и, хотя продолжала выглядеть “дамой в шляпке”, на самом деле выглядела “дамой не очень-то в шляпке”, хотя шляпка с нее никуда не девалась.
В один из моих приездов я волею обстоятельств оказался вовлечен в совершенно жуткую историю. И опять возник кот, но не тот, который давно уже жил в воспоминаниях, то есть во мне, а другой, сидевший на дереве напротив наших окон — то есть вовне. Он сидел довольно высоко в своем этом вовне и, боясь слезть, от страха страдальчески орал. Днем и ночью. Точнее, орал он уже три ночи. Никакие “кис-кис” не помогали.
Камушки, которыми в него кидались дети, не помогали, пожарные вешали трубку и не желали разговаривать, милиция угрожала выяснить, что за хулиганы звонят. На пятый день голос кота явно ослабел и воспринимался как замогильный.
Дерево, на развилке первой ветки которого он сидел, находилось в большом малолюдном сквере. Дорога через сквер пролегала по диагонали. Кот погибал на уровне четвертого этажа, и необходимо было действовать разумно. Вот я и вышел к дереву, чтобы организовать из пересекавших сквер прохожих тех, кто пожелает на дерево влезть.
Сам я этого, к сожалению, сделать не мог, ибо уже вышел из залезательного возраста.
Кот сидел в развилке и время от времени издавал свои отходные вопли, а люди, проходившие по диагональной дорожке сквера, останавливались у дерева и слушали мои сообщения о том, что он сидит уже пятые сутки и пятые сутки плачет, и шестых суток у него продержаться не получится.
Никто из небольшой собравшейся толпы не выражал желания влезать, да я и не верил, что на дерево можно забраться, но несмотря на это повторял:
— Вот залезть бы и снять.
— Как ты на него залезешь?.. — сказал кто-то и кинул камешек в кота, но промахнулся.
— Как?! Запросто! — обозначился в толпе некий паренек, подошел к стволу и безупречно по этому стволу полез, но едва приблизился к развилке и протянул руку к коту, тот пополз от развилки дальше по суку и замер в полуметре от ствола.
— Ах ты сука! — рассердился парень и, каким-то образом избочась на суке, потянулся кота достать, но тот прополз по суку дальше, туда, где сук заметно утончался, а собравшиеся внизу специалисты загалдели: “Ну все, теперь его не взять!” — и стали кидать в кота чем попало. Один камешек в кота угодил, тот вздрогнул и прополз по ветке дальше, а ветка в этом месте была уже совсем тонка. Он попытался на ней расположиться, но это у него не получилось, задние его лапы сорвались, и он повис каким-то непостижимым образом — тонкая ветка пришлась ему под мышки. Народ ахнул, а кот стал душераздирающе призывать всех на помощь. Оказавшись на этом по сути дела почти пруте, он висел на подмышках передних лап, производя жуткие теперь свои стоны.
Парень между тем был уже на земле и сказал: “Ничего теперь не получится!”
— А если сук отпилить! — сказал я и поперхнулся словами. Больший сук с облетавшими по осени листьями летом бывал прекрасен. Глядеть на него из нашего окна было замечательно.
— Отпилить бы можно. Ножовка нужна!
— Сейчас принесу! — сказал я и минут через пятнадцать вернулся с ножовкой.
Парень был на месте. Толпа тоже никуда не разошлась. К ножовке привязали шнурок, который я догадался прихватить из дому, и парень, держа этот шнурок, снова быстро долез до развилки, встал на нее, кот, вися на лапах, закричал, а парень, держась за ствол одной рукой, начал пилить ветку…
Когда она стала от ствола отклоняться, кот, некоторое время повисев на лапах, оторвался, ударился оземь и — откуда после пяти дней пребывания на ветке у него взялись столь неимоверные силы — помчался заячьими прыжками в сторону сараев, где жильцы нашего дома хранили дрова (мы тогда отапливались печами).
Теперь к моим питерским смятениям на всю жизнь прибавилась погубленная большая заоконная ветка.
А Валентина Петровна, как было сказано, все еще оставалась в то время “дамой не очень-то в шляпке” и продолжала ходить на свою работу, извлекая из детсадовского фортепиано радостные звуки.
Мы с женой между тем давно проживали в Москве, и пребывания мои в Ленинграде, тамошние встречи, тамошние обитатели, скверы, граниты Невы и вся питерская неповторимость представлялись мне далекой, забывавшейся, можно сказать, дореволюционной порой, разве что место, где торчал огрызок отпиленной ветки, вызывало неутолимое огорчение.
И вот однажды к нам в Москву опять пожаловала наша мама. Как всегда с гостинцами — с ряпушкой, со снетками, с мариноваными миногами и саго, печь пироги.
— Я тебе от Вальки подарок привезла! — сказала она и протянула… Гангутский рубль.
Мышеловка захлопнулась.
Господи Боже мой! Да что же это такое? Как такое может быть, чтобы новенькая, словно только что отчеканенная, сияющая, сверкающая монета, сверкая и сияя, лежала на тещиной ладони?
Я был ошарашен. Откуда третий экземпляр, если и второго не должно было быть? Да и первый экземпляр этого невероятного редчайшего редкостного рубля был неправдоподобен!
Но мышеловка, тем не менее, захлопнулась, поскольку мне было ясно, что по прошествии долгого времени монета должна стоить совсем баснословных денег, а значит, я никогда не объяснюсь за две прошлые.
А теща между тем говорит: “Только уж эта монета твоя! Хватит Вальке наживаться”…
— Но, Наталья Григорьевна, как я могу это принять, она же стоит сумасшедших денег? Ведь когда Валентина Петровна узнает сегодняшнюю цену этой монеты — страшно подумать, что будет. Я вовсе не хочу прослыть обидчиком небогатой одинокой женщины, тем более вашей подруги…
— Тебе-то что моя подруга? Какой ты обидчик? Ты что взял себе хоть копейку? Ты же даже за подарок с ней расплатился. Словом, храни его у себя, обратно я не повезу!
— Наталья Григорьевна, вы меня делаете заложником этой кошмарной ситуации. Да и всех нас тоже!.. Ведь она, когда узнает его нынешнюю цену…
— Где она узнает! Нигде она не узнает! Ты что Вальку не знаешь? При чем здесь цена? Он твой — это подарок.
Вальку я, правду сказать, не слишком знал, зато твердо уже знал, что когда ситуация наихудшим образом разовьется, то…
Мысль о последствиях расстраивает меня ужасно, и я начинаю с ней существовать, думать об этом нелепом событии, предполагать, как это все может устроиться, возможно ли будет спокойное объяснение, и так далее.
