Две зимы назад Зиновий привел какую-то трепетную старуху с больными глазами, и она копала подвал до самой весны. Землю она выносила ведрами ночами пустыми и стылыми. Ночи нависали над земляной старухой голыми деревьями и бледным ветром. Старуха отбегала в тень забора, садилась на корточки и мочилась неожиданно тугой и горячей струей мочи. Землю свою старуха укладывала кучкой. За ночь кучка вырастала в кучу, покрывалась наледью или порошей. А на рассвете подъезжал грузовик и увозил поддомную сворованную землю.
Пете было интересно подсматривать. Но старуха была чуткая и от Пети таилась — улавливала на себе влажные черные взглядики, уходила в тень, где в земле были пробиты дырки от ее мочевых струй. Старуха ела хлеб, пила из пластиковой бутыли что-то похожее на чай, где она спала, Петя не знал, хотя не раз пробегал на рассвете в нагретой от сна пижаме по пустому своему подъезду и, дрожа, припадал к каждой двери — за каждой молчали. Так она со своим ведром куда-то и делась, зато появился бассейн. Он покачивался и мерцал в прорытых под фундаментом недрах. Он был незаконен, никем не знаем (старуха с ведром унеслась ведь) он был — сладкая тайна о вольной воде — вода не приручаема. И все это было под домом Пети Лазуткина.
«Игрушка-не-игрушка» — думал Петя, лежа на ласковой воде. Мама была — пловчиха. Она делала так: постояв в напряжении мышц и выдвинув окаменевшее лицо над водой, испустив короткий стреловидный свет из глаз, крикнув, она бросалась и мчала по воде, поджимая ее под себя в яростной односторонней борьбе. Толкнувшись темечком в край бассейна, она грузный делала обратный разворот и за нею разворачивалась побелевшая от бега вода, и вскидывая руки, словно бы крича ими, мама неслась обратно. Выходя, она мускулиным телом отряхивала с себя более ненужную воду и та сбегала прозрачными капельками с ее шкуры. Мама сдирала резиновую шапочку, сморкалась, и чем-то воодушевленная бодро взбиралась по пыльным, пустым теперь ступеням ихнего подъезда.
Петя плавать не умел. Он — тоненький, испитой учительницей химии, научился лишь лопатками и хребтом лежать на воздушной воде, и его слезы и слюни незаметно сливались с незаконной водой бассейна. Мальчика вода успокаивала, будто бы знала, что тельце его изболелось и в конце концов он бы так и кончил: задумчиво глядя на темный бетонный потолок, на котором смазанно метались световые пятна от подсвеченной воды и сквозь который слышались (слышались!) шаги родителей… получалось, что они ходили прямо по голому животу сына, лежащего в центре бассейна… он бы незаметно заснул и погрузился бы в воду, а уж та б его не выпустила обратно, ей бы и самой, тихой, по вкусу пришлась бы такая добыча… так бы и случилось однажды.
Но бассейн был что-то еще. Он и покачивал и мерцал, и от него кружилась голова, но от него хотелось ласки. «Ласка» — всплывало слово. Был зверек. Ни разу Петя его не трогал. Знал: зверек невероятно дикий, острозубый и на вероломную ласку не дастся. Да и не нужна ласке наша ласка! Это Петя обдумывал. У него было все — он чуял, что власть темного Зиновия в мире растет, но не мог понять, как он, Петя, погладит дикую ласку. У нее маленькое, но очень свирепое сердце.
Бетонные стены подвала были скользкими, за ними было еще что-то (старуха прорыла подвал не только вниз, но и вширь). Петина комната была над подвалом, но не над бассейном, а в стороне, в той части, которую отгородила бетонная стена. В стене же в этой со стороны бассейна сделана была небольшая дверь. В рост азербайджанца. Она всегда была заперта.
Петя прыгнул в воду и бассейн стал качать его, как гамак. Или будто бы Петя был птичкой на облаке. Ему нравилась неопределенность обещаний воды и нравилось, что и сверху и со всех сторон он защищен стенами, хоть и голый и качается глубоко под землей.
Римма разыскивала квартиры на продажу. Она была риэлтером. Зиновий эти квартиры продавал. А что делал дядя Али? Однажды мальчик услышал странное слово «развозить старух». Дядя Али развозил старух из этих квартир. Однажды ночью Петя видел, как из подъезда папа и дядя Али вынесли длинный черный мешок, из которого торчали ноги. Они погрузили мешок в джип и уехали.
Ночью, лежа в своей водяной кровати, он опять подумал, что много воды: под ним кровать из воды, потом тонкий пол, воздух и опять вода (он забыл выключить подсветку и вода сияла там сейчас сама для себя в полной пустоте). И вдруг Петя вскочил с кровати… Бассейн находился правее, под столовой. А что было под его комнатой? Петя побежал в ванную и, взяв маникюрные ножнички мамы, вернулся в спальню, отодрал планку паркета и стал ковырять пол…
Лена выбросила бездушную тушку в контейнер и уже хотела отбежать, сдерживая дыхание в помоечном тлении, как вдруг остановилась. От неожиданности глубоко вдохнула кислый тленный запах, он вмиг заполнил легкие липкой и какой-то подлой тяжестью. Но она даже не заметила этого. Из помойки шел слабый жалкий писк. Лена прислушалась. Писк повторился. Лена не была голодна, но живое в помойке — это слишком поражало. Помойка для отбросов, для смерти, у помойки голоса нет. Девочка завертелась на месте, уязвленная. Никто не мог помочь. Снег блистал сам по себе. Ночь тянулась к рассвету. Все было безмозглым вокруг, погруженным только в себя. Все было разорвано, ничто ни о чем знать не хотело. Но в помойке пищали. Девочка встала на цыпочки и заглянула в контейнер. Она увидела большую клетчатую сумку, с какими ходят приезжие по Москве. Она перевесилась через край контейнера и схватила сумку за ручку. Осторожно потянула к себе. Она решила, что посчитает до десяти, и, если писк не повторится, она отпустит сумку и пусть будет, что будет — она решительно уйдет домой и даже не оглянется. Лена сказала: «Раз…» В сумке запищали. Лена торопливо выдернула сумку из гниющего мира. Как ее не заставили дышать этим смрадом, так и она не хотела оставлять там это живое.
Вынув сумку из контейнера, она отнесла ее на середину двора, потянула замок, запустила внутрь руки и вынула крошечного абсолютно голого младенца.
Петя пробил дыру в подвальную комнату. От увиденного захватило дух. Вначале страшный смрад ударил в нос, такой острый, что из глаз полились слезы. Проморгавшись, Петя вгляделся во мрак и увидел большую комнату без окон. Откуда проникал слабый свет, было неясно. Пять старух и один старик были в комнате. Старик резко ходил из угла в угол, спотыкаясь о старух, но ни старухи, ни сам старик не замечали этого. Старик был худ, высок, на нем были джинсы, свитер с голой шеей, а ноги были босы. Седые лохмы старика взвивались от резких движений и от этого казалось, что на него дует невидимый ветер. Старухи же расположились вот как: три из них лежали вповалку в углу, как мешки, одна сидела на полу, вытянув длинные тонкие ноги в синяках и пела тихую песню, слов было не понять, но движение тусклого голоса напоминало ночной снег за окном. Пятая сидела на корточках посреди комнаты и рвала себе рот. Видимо, ее мучила песня четвертой, но она не могла сообразить, кто поет и затыкала песню вот так вот — рвала себе рот. Рядом с ней стояло ведро. Внезапно старик остановился, набычась, поглядел перед собой и темные, запавшие его глаза на испитом лице сверкнули, потом он резко метнулся к ведру и мощно и звонко помочился в него. После чего вновь начал беспрестанно ходить, хрустя пальцами и потрясая ими, сплетенными у своего хищного бледного профиля.
Вдруг открылась невидимая Пете дверь, старухи захныкали, а старик, разомкнув замок пальцев, бросился с когтями на дверь, но в миг был отброшен назад. Прокатившись по полу, он вскочил на дрожащих ногах и тихо зарычал. В комнату вошли папа и дядя Али.
Пете было видно, что дядя Али боится этого места, а папа, наоборот, боится только дядю Али.
Дядя Али, как начальник, вскинул голову на короткой шее и оглядел всех, стараясь не смотреть на старика. Зиновию же приспичило разглаживать усы, озабоченно оглядывая стены и потолок, он был помешан на ремонтах. На миг он даже встретился глазами с глазом своего сына и даже, кажется, немного нахмурился: ему показалось, что на влажном потолке блеснула мокрица, но тут дядя Али злорадно закричал:
— Пожила и хватит! — старухе, рвавшей себе рот.
Старуха услышала этот крик и разумно ответила:
— Я к дочери хочу. В Гаврилково. Отпусти меня, черный!
— Сволочь! — взорвался дядя Али. — Собака! Подохло твое Гаврилково, все!
— Правда, — согласилась рваноротая, — всюду чурки. В Гаврилково тоже ваши.
Дядя Али после этого ударил старуху в лицо, лицо хрустнуло, и старуха замолчала, повиснув на дяде Али. В это время старуха, которая пела метельную песню, легко вскочила и подбежала к дяде Али. Она стала заглядывать ему в глаза и стыдить его:
— Ты же и так квартиры наши забрал, зачем людей убиваешь? Тем более стариков?
— Зиновий? — взревел дядя Али, мотая хрустнувшую старуху, не в силах отодрать ее от себя, потому что она, умирая, нечаянно зацепилась за воротник дяди Али своей дешевой брошкой, — Зиновий, убери эту блядь! Зинка!
