Ночью ей приснился город Данциг. Белая школа была похожа на Акрополь, вокруг, между дорических колонн и дальше, по густой траве, бегали румяные дети. Директор Галль, в тоге, шитой золотыми цветами, благосклонно взирал на белокурую детвору, на породистом арийском лице сияла улыбка. Горизонт раскрывался во всю ширь, как на полотнах Пуссена, а по небу сияли белоснежные облака, расставленные в симметричном порядке. Вокруг торжественно били фонтаны, вода весело звенела, искрилась, журчала.
Проснулась Полина от лютой жажды, голова тупо ныла, словно внутри зрел большой нарыв. Было без пяти десять. Нашарив в сумке телефон, позвонила Бетси. Сиплым голосом неумело наврала про месячные, что боль дикая и еле ползает. Вторая часть, впрочем, была истинной правдой.
Бетси притворно посочувствовала, под конец злорадно добавила:
– У меня, слава богу, с этим покончено. Менопауза.
К полудню Полина добралась до душа. Там, прислонясь затылком к скользкому кафелю, долго стояла под постепенно остывающими струями. Голову отпустило, а настроение отчего-то стало еще хуже. Пыталась высушить волосы, фен едва работал, потом завонял горелой проводкой. Полина намотала на голову полотенце тюрбаном, голая прошлась из угла в угол, постояла у окна: ангел на кирпичной стене, шоссе, пустой рекламный щит над эстакадой. Она зевнула, залезла под одеяло и сразу заснула.
Около трех часов стуком в дверь ее разбудила уборщица. Полина, не открывая, крикнула, что все чисто, убирать не надо. Попыталась снова заснуть, не получилось. Надо было вставать, что-то делать, думать, решать. Детская уловка переспать неприятности больше не работала, Полине было ясно, что если ничего не делать, то к концу месяца у нее не будет работы, еще через полтора кончатся деньги и она окажется на улице или вернется в свою детскую спальню в Нью-Джерси. К родителям.
– Эй, подруга! Жива? – В дверь забарабанили, Полина узнала голос Колинды-Моники.
Прикрываясь пледом, распахнула дверь. Та вошла, поморщилась:
– Ну и дух… Перегаром-то разит, окошко хоть открой.
Смутившись, Полина открыла окно, уронила на пол плед.
– Да что ты стесняешься! Чего я там не видела? – Колинда засмеялась, плюхнулась в кресло. Полина натянула майку, джинсы. Села на край кровати.
– Держи! – Колинда кинула ей банку холодного пива. Полина поймала.
– Так ты это серьезно? – Колинда выудила из кармана вторую жестянку, с хрустом откупорила.
– Ты о чем? – Полине пива не хотелось, она положила банку рядом на кровать.
– Ну про Данциг? Про школу? – сестра опрокинула банку и влила в себя половину.
– Я?
– Ну не я же! – Колинда рыгнула. – Кто вчера кричал, пропади этот Нью-Йорк пропадом, хочу в деревню, детишек буду учить на свежем воздухе.
– Я?
– Ну, дает! Неужто не помнишь?
– Вообще… – Полина растерянно потерла виски. – Что, правда?
Колинда укоризненно поглядела на нее, снисходительно улыбнулась, допила пиво и одной рукой сплющила жестянку. Поскучнев, спросила тихо:
– Я у тебя насчет сестры хочу узнать…
Полина вопросительно поглядела на нее.
– Ты здесь уже месяц, полтора…
– Два…
– Тем более. – Колинда помялась, сложила руки на груди. – Тебе как она? Ну, в смысле, как у нее тут… – она ткнула пальцем себе в висок.
– Дорис? – Полина растерянно откинулась назад. – Ну, я не знаю, конечно, когда муж воюет… Конечно, тяжело… Но, по-моему, она очень энергична, деятельна и вообще вполне оптимистична.
– Оптимистична… – Сестра сложила сплющенную банку пополам и швырнула в угол. Полина вздрогнула. – Оптимистична!
Ее муж погиб три года назад. Застрелился, – мрачно сказала Колинда. – В Афгане. Его «Хаммер» подорвался на мине, когда они патрулировали какое-то село. Водитель выбрался из нижнего люка, мальчишки облили его бензином и подожгли. Когда Джаг вылез, водитель был уже мертв, Джаг расстрелял мальчишек, потом пошел по дворам. Тридцать семь трупов, включая грудных детей.
У Полины выступила испарина, она вспомнила лицо на фотографиях, флаги, униформа, медали, автоматы, уродливые военные машины. Представила кровь, детские трупы в желтой пыли.
– Господи, что происходит? – пробормотала она. Теперь собственные неприятности выглядели мелкими, глупыми. – Что тут происходит? Почему?
«Я только скулю, жалуюсь и жду, когда само что-то решится! Или кто-то решит за меня. Инфантильная сучка! – Полина от злости покраснела, соскочила с кровати, подошла к окну. – Куда кривая вывезет. Диплом у нее университетский! Надо же наконец самой что-то делать!»
– Слушай, – Полина резко повернулась. – А та газета у тебя осталась?
Колинда удивленно поглядела на нее, кивнула.
– Я могу позвонить Галлю, – она хмыкнула. – Боюсь, правда, моя рекомендация тебе скорей повредит.
Придя в редакцию, Полина сразу включила компьютер. Данциг на карте Теннесси нашелся сразу, Колинда оказалась права – жуткая глушь: вокруг зеленели поля и леса, синело озеро Боден, до ближайшего города Ноксвилла было сто сорок миль. До столицы штата Нешвилла почти двести. Полина переключила карту в спутниковый режим, кубики домов рассыпались по прямоугольникам приусадебных садов, особой симметрии или порядка в планировании Данцига не наблюдалось. Явно угадывалась центральная площадь и вытекающая из нее главная улица, которая разветвлялась по сторонам загогулинами тупиковых отростков с прилегающими участками.
Полина елозила курсором по чужим крышам, садам и улицам, разглядывала лужицы бассейнов и скорлупки автомобилей, постепенно осваиваясь с топографией. Нашлась и новая школа, и церковь, большое кладбище на окраине. Она улыбнулась, дотронулась пальцем до кубика школы и прошептала:
– Все так, все правильно…
В последние месяцы цель была одна – выжить. Удержаться на плаву. Любой ценой зацепиться за Нью-Йорк, остаться на Манхэттене.
«Зачем мне Нью-Йорк? И я ему не нужна, это очевидно. Почему же я цепляюсь за этот город, город, который хочет меня раздавить? Что за мазохизм? Меня учили понимать Чехова, Толстого, Достоевского, а не механизм работы фондовой биржи. Мои знания плохой инструмент для добывания денег. А Нью-Йорк – это деньги. Деньги как цель, деньги как средство. Деньги как смысл жизни».
Лев Толстой с мрачным торжеством глядел со стены, доктор Чехов одобрительно щурился сквозь стеклышки пенсне. «Да, все верно! Все так! И как же я не могла понять этого сразу, ведь так просто…»
Полина взяла фломастер, подошла к стене и прямо на обоях написала печатными буквами:
«На что бы ты ни был способен, о чем бы ты ни мечтал, начни осуществлять это. Смелость придает человеку силу и даже магическую власть. Решайся!»
– М-м, Гете!
Полина обернулась, в дверях стоял Грингауз, главред «Обозрения». За все время работы здесь это были первые слова, обращенные непосредственно к ней, здороваясь с сотрудниками, он обычно хмуро кивал.
Полина поспешно спрятала фломастер за спину, отошла от стены, чувствуя, как наливаются жаром ее щеки.
– Мы тут швабры хранили… – оглядывая кладовку, насмешливо сказал главред. – Как проходит архивация? Мисисс Кляйн вас хвалит. Очень.
– Спасибо, – Полина боком протиснулась за свой стол. – Мне тоже… – нашла колпачок, щелкнула, спрятала фломастер в стол. – Тоже очень.
Грингауз, кряжистый, с лобастой, непомерно большой головой (то ли медведь, то ли сердитый жук, – Полина не могла решить, на кого он больше похож) неожиданно рассмеялся.
– У вас контракт в конце месяца кончается, так?
Полина кивнула.
– А русский архив вы успеете закончить?
Полина кивнула опять.
– Так… – Грингауз оглядел потолок, посмотрел в вырез платья Полины и вышел.
Около пяти появилась Бетси. Загадочно торжественная в костюме изумрудного цвета с золотыми пуговицами, она молча прикрыла дверь за собой и вопросительно кивнула Полине:
– Приходил? Грин?
Она потерла тонкие руки, на среднем пальце, рядом с обручальным кольцом, сиял здоровенный бриллиант.
– В Метрополитен с мужем иду, на Малера. Шестая симфония… Тебе нравится Малер?
– Шумно, – словно извиняясь, пожала плечами Полина. – Тем более для романтика.
– Вагнер? – с вызовом спросила Бетси. – Тебе, наверное, такое нравится.
– Да тоже не очень. Скорей уж Лист.
– Ну да! Славянские напевы, – пренебрежительно обронила Бетси. – А знаешь, в Третьем рейхе Малер был запрещен. Гитлер считал его музыку слишком еврейской.
– Насколько мне известно, славян он тоже не особо жаловал. Гитлер.
– Не сравнивай, – строго произнесла Кляйн. – Уничтожение евреев как нации было главной задачей Третьего рейха. Еще в «Майн кампф» он писал, в двадцатые.
– Разумеется. Славяне и прочие унтерменши просто под горячую руку попали.
Бетси засмеялась, на зубах краснела полоска помады.
– Гитлеру нужна была территория – лебенсраум, славяне уничтожались лишь потому, что жили там.
