— Я ничего не имею против его мечтаний, лишь бы они были достижимы.
— Но если они достижимы, то это не мечты!
— Вот почему это пустая трата времени! — воскликнул я. — Проблема в том, что если изначально разрешать людям делать все, что они хотят, то это объективно и фактически неверно. Так у нас весь мир состоял бы из одних балерин и поп-звезд.
— Но он не хочет быть поп-звездой, он хочет делать фотографии.
— Все-таки я остаюсь при своем мнении. Это неправда, что можно чего-то достичь просто потому, что любишь свое занятие, — неправда, и все. Жизнь диктует свои ограничения, и чем скорее он примет этот факт, тем лучше будет для него самого!
В общем, именно так я и выразился. Я верил, что пекусь об интересах сына. Поэтому вступил в полемику. Я хотел, чтобы он владел надежной профессией, прожил хорошую жизнь. Прислушиваясь в своей комнате, он наверняка уловил все мои слова, но не понял, что мною двигало.
Тем не менее в этом споре я проиграл. Перейдя на резкости и категоричные заявления, я тем не менее удивился, обнаружив, что Конни замерла, прижимая запястье ко лбу.
— Когда это началось, Дуглас? — спросила она. — С каких пор ты сбрасываешь со счетов страсть?
— Итак, почему ты стал ученым?
— Потому что я никогда не хотел стать никем другим.
— Но почему… Прости, я забыла, что ты изучаешь?..
— Биохимию, я писал по ней докторскую. Буквально химия жизни. Мне захотелось узнать, как мы работаем. Не только мы — все живые существа.
— Сколько тебе тогда было?
— Одиннадцать-двенадцать.
— А я хотела стать парикмахером, — рассмеялась Конни.
— Ну а моя мама была учителем биологии, отец занимался врачебной практикой, так что все это витало в воздухе.
— Но ты не захотел стать врачом?
— Я думал об этом, но не был уверен в своем врачебном такте, а огромное преимущество биохимии перед медициной, как говаривал мой отец, в том, что никто не просит тебя заглянуть к нему в задницу.
Конни рассмеялась, что доставило мне удовольствие. Шоссе в Клэпхеме поздно ночью не самый живописный маршрут, а после часа ночи даже своего рода опасный, но мне нравилось с ней болтать или говорить самому, поскольку она была, по собственному ее выражению, «чересчур под кайфом» и могла только слушать. Ночь выдалась на редкость холодная, и Конни припала к моей руке — наверное, чтобы согреться, решил я. Туфли на высоком каблуке она сменила на неуклюжие кроссовки и надела чудесное старомодное черное пальто с каким-то пушистым воротником, и я почувствовал себя чрезвычайно гордым, сильным и, как ни странно, неуязвимым, когда мы шли мимо пьяниц и хулиганов, чисто мужских или женских компаний.
— Я тебе не наскучил?
— Ничуть, — ответила она, прикрыв веки. — Рассказывай дальше.
— Родители покупали мне один журнал — «Мир чудес», кажется, так он назывался — других журналов, вроде глупых комиксов, мои родители не допустили бы в доме. Поэтому я читал этот ужасно сухой старомодный журнал, в котором было полно проектов и диаграмм и интересных рецептов: например, что можно сделать с уксусом и содой, как превратить лимон в батарейку…
— Ты можешь это сделать?
— Есть у меня такой дар.
— Да ты гений!
— Благодаря «Миру чудес». Любопытные факты! Ты знала, что у цезия атомный номер пятьдесят пять? И тому подобное. Конечно, в том возрасте ты все впитываешь как губка, поэтому я и запоминал много, но больше всего мне нравились страницы «Жизни великих ученых» в картинках. Там была одна история про Архимеда, которую я мог бы и сейчас тебе нарисовать: Архимед в ванне, проводит связь между объемом и плотностью, Архимед танцует голым по улице. Или про Ньютона и его яблоко, а еще про Марию Кюри… Мне нравилась эта идея о внезапном прекрасном озарении. О зажегшейся лампочке, что в случае с Эдисоном произошло буквально. Один человек испытывает вспышку прозрения, и мир внезапно фундаментально меняется.
Так много я не говорил уже несколько лет. Конни хранила молчание, и у меня появилась надежда, что она заворожена моей фантастически интересной личностью, но когда я взглянул на нее, то увидел, что ее глаза закатились под веки.
— Тебе нехорошо?
— Прости. Я просто унеслась.
— А. Ладно. Может, мне замолчать?
— Нет, мне нравится. Ты опускаешь меня на землю, но в хорошем смысле. Ух ты! У тебя огромные глаза, Дуглас. Прямо на пол-лица.
— Ладно. Итак… рассказывать дальше?
— Да, пожалуйста. Мне нравится слушать твой голос. Все равно что слушать прогноз погоды для моряков.
— Усыпляет.
— Успокаивает. Пойдем дальше. Расскажи еще.
— В общем, все эти истории чаще всего оказывались ерундой или в огромной степени упрощенными. Научный прогресс — утомительный труд и по большей части проистекает из совместной работы многих людей, которые размышляют об одном и том же, постепенно, маленькими шажками продвигаясь вперед, и озарение тут ни при чем. Ньютон действительно видел, как упало яблоко, но о силе притяжения он размышлял задолго до этого. То же самое с Дарвином, который якобы проснулся однажды и подумал: естественный отбор! Перед тем были годы и годы наблюдений, обсуждений, споров. Хорошая наука движется медленно, методично, основываясь на фактах. Как говаривал мой старый учитель: «Только ослы вроде нас с тобой предполагают!» — В этом месте я надеялся, что она, быть может, рассмеется, но она смотрела, раскрыв рот, как шевелятся ее пальцы. — Тем не менее я попался. Для меня эти ученые были героями, и я мог, по крайней мере, приобщиться к этому героизму. Обычно мальчишки мечтают стать футболистами, или поп-звездами, или военными, а я хотел стать ученым, который познает момент озарения. К нему придет совершенно оригинальная идея. И он придумает лекарство, водяной двигатель, заглянет в космос и в будущее.
— Ну и как, осенило?
— Пока нет.
— Что ж, еще есть время, Дуглас!
— Разумеется, в прошлом было гораздо легче. Намного легче оставить свой след в науке, когда считалось, что Солнце вращается вокруг Земли и существует четыре телесные жидкости. Теперь у меня небольшой шанс совершить такого рода прорыв.
— О нет! — с неподдельным чувством возразила она. — Это не так!
— К сожалению, так. Наука подобна скачкам, ты должен прийти первым. Приза за второе место не существует. Возьмем, к примеру, Дарвина — идеи витали в воздухе, но он первым опубликовал свою работу. Теперь единственный способ для меня оставить свой след — перенестись назад, скажем в тысяча восемьсот двадцатый год. Я бы тогда набросал несколько советов по поводу теории эволюции. Я бы в точности объяснил Медицинскому королевскому колледжу, почему мытье рук — хорошая идея. Я бы изобрел двигатель внутреннего сгорания, электрическую лампочку, фотографию, пенициллин. Если бы я мог вернуться в тысяча восемьсот двадцатый, я бы стал величайшим ученым, каких только знал мир, еще более великим, чем Архимед или Ньютон, Пастер или Эйнштейн. Единственное препятствие — я опоздал родиться на сто семьдесят лет.
— Ясно, что тебе нужно сделать, — сказала она, — изобрести машину времени.
— Что теоретически невозможно.
— Ну вот, ты опять мыслишь негативно. Если ты способен сделать батарейку из лимона, то тебе все должно быть нипочем. Уверена, ты бы справился.
— Ты едва меня знаешь.
— Но я могу утверждать. У меня есть чутье. Дуглас, однажды ты совершишь нечто удивительное.
Разумеется, она была далеко не трезва, и пусть это длилось не больше секунды, мне показалось, что она действительно поверила в меня. Даже что это могло быть правдой.
Итак, мы продолжали путешествие, теперь втроем, в приятном, как мне казалось, молчании, удрав из Лондона через черный ход и всплыв на поверхность посреди унылого сельского пейзажа — сплошные столбы и дороги, внезапный проблеск реки — Медуэй, что ли? — заполненной прогулочными катерами, хандрящими под облачным английским летним небом, затем лесистые клочки и снова дороги. Вскоре кондуктор объявил, что мы въезжаем в туннель под Ламаншем, и пассажиры послушно уставились в окна в надежде увидеть — что? Косяки цветных рыбок, проплывающих мимо аквариумного стекла? Туннель под морем никогда не оправдывает ожиданий, но тем не менее все равно является достижением. Кто спроектировал туннель под Ламаншем? Никто не знает имени. Больше нет Брюнелей и Стивенсонов[10], и туннели по своей природе никогда не получают столько же внимания, сколько великие мосты, но все же являются великим достижением. Я высказал эту мысль вслух — что туннели недооценены и какое это чудо, в самом деле, представлять, что над нашими головами огромные массы породы и воды, и в то же время чувствовать себя в безопасности.
