Перспектива поцелуя вырисовывалась как вполне вероятная, но, с другой стороны, было бы не слишком по-джентльменски воспользоваться ситуацией, вызванной химическими реагентами. А дело обстояло именно так, потому что теперь она вся дрожала.
— Не пойми меня неправильно, Дуглас, — улыбаясь, произнесла она, — но не мог бы ты подойти и просто… обнять меня?
В этот самый момент на кухню закатился огненный волосяной шар, подхватил ее на руки и перебросил через плечо:
— Ты что, прячешься от меня, малышка?
— Пожалуйста, Джейк, опусти меня на пол.
— Убежала с доктором Франкенштейном… — Он нес ее на плече, как скатанный ковер. — Идем, потанцуешь со мной. Прямо сейчас!
— Прекрати, прошу! — Она казалась смущенной, расстроенной, лицо ее раскраснелось.
— Джейк, мне кажется, она хочет…
— Эй, смотри сюда, доктор Франкенштейн. Сможешь повторить? — И с легкостью, достойной восхищения, если бы Конни не возражала, он подбросил ее в воздух так, что она стукнулась головой о люстру, а затем ловко поймал. Черное платье Конни задралось, и она попыталась одной рукой поправить его, приклеив на лицо невеселую улыбку.
— Я сказал, опусти. Ее. На пол!
Я сам не поверил, что это мой голос или моя рука, которая теперь размахивала пластмассовой лопаткой с остатками макаронной запеканки. Джейк взглянул на лопатку, потом на меня, расхохотался, поставил Конни на пол и ловким прыжком покинул кухню.
— Придурок! — прозвучал его прощальный выстрел.
— Надеюсь, кто-нибудь уберет твою страховочную сетку! — прокричала Конни, одергивая подол платья. — Законченный ублюдок.
— Ты в порядке?
— Я? Отлично. Спасибо. — (Я проследил за ее взглядом, который остановился на пластмассовой кухонной принадлежности, так и оставшейся у меня в руке.) — Что ты намеревался с этим делать?
— Если бы он не поставил тебя, я собирался заставить его что-то съесть.
Она рассмеялась, повела плечами и потрогала затылок, словно оценивая причиненный ущерб.
— Чувствую себя ужасно, нужно выйти на воздух.
— Я с тобой.
— По правде говоря… — она дотронулась до моей руки, — не просто на воздух, мне нужно домой.
— Метро уже закрылось.
— Ничего, я пройдусь пешком.
— Где ты живешь?
— В Уайтчепел.
— Уайтчепел? Туда шагать восемь, даже десять миль.
— Все в порядке, я дойду. У меня с собой другие туфли. Со мной все будет отлично, просто… — Она скрестила руки на груди. — Мне нужно пройтись, чтобы все это выветрилось, а если я буду одна, то обязательно во что-нибудь врежусь. Или в кого-нибудь.
— Я пойду с тобой, — предложил я.
Прошла секунда.
— Спасибо, — сказала она. — Мне будет приятно.
— Нужно заглянуть в комнату, попрощаться.
— Нет. — Она взяла меня за руку. — Давай уйдем по-французски.
— Как это?
— Это когда уходишь, не сказав «до свидания».
— Впервые слышу.
Уйти по-французски; ни тебе «спасибо, что пригласили», никаких «я чудесно провел время». Просто уходишь невозмутимо и надменно. Интересно, получится ли у меня?
В день отъезда мы проснулись в пять тридцать утра и нежно попрощались с Мистером Джонсом, за которым теперь будут приглядывать наши соседи Стеф и Марк в течение целого месяца, пока будет длиться Большое турне. Нас всегда удивляло, как сильно мы скучаем по Мистеру Джонсу. Даже по собачьим меркам он абсолютный идиот — вечно наталкивается на деревья, падает в канавы, поедает нарциссы. Конни называет это «чувством юмора». Швырнешь Мистеру Джонсу палку, а он, скорее всего, вернется с парой выброшенных трусов. К тому же он мощно газует, устраивая нам настоящие газовые атаки. Но он дурашлеп, верный и ласковый пес, и Конни очень к нему привязана.
— Пока, дружище, мы пришлем тебе открытку, — ворковала она, уткнувшись ему в шею.
— Не думаю, что есть смысл посылать ему открытку, — сказал я. — Он ее сразу слопает.
Конни глубоко вздохнула:
— На самом деле я не собиралась посылать ему открытку.
— Да-да, я догадался.
Мы сознательно делали вид, что не понимаем шутки друг друга, с тех пор как Конни объявила о своем уходе. Ее заявление стало фоном всего, что мы делали, пусть даже и безобидным. Даже прощание с Мистером Джонсом таило вопрос: кому он достанется?
Затем мы разбудили Алби, для которого подъем до восьми утра означал нарушение прав человека, после чего взяли такси до Рединга и втиснулись в поезд до Паддингтона; Алби всю дорогу спал или притворялся, что спит.
Несмотря на все мои благие намерения, мы поругались накануне вечером, на этот раз по поводу акустической гитары, которую Алби захотел таскать с собой по всей Европе — абсурдный и непрактичный поступок, как я думал, выпендреж; ссора сопровождалась обычным топаньем по лестнице, знакомым вздохом Конни и ее знаменитым покачиванием головой.
— Я боюсь, что он собрался петь на улицах, — сказал я.
— Так пусть поет! Есть более страшные вещи, на которые способен семнадцатилетний подросток.
— Это меня тоже беспокоит.
Но, видимо, гитара оказалась такой же необходимой, как паспорт. Не стоит говорить, что именно я пропихивал футляр через турникет на железнодорожном терминале, волок его через контроль, заталкивал в неимоверно тесное багажное отделение вагона, после чего мы заняли наши места и мне пришлось вытирать салфетками горячий кофе, пролившийся на руку. Любое путешествие связано с какой-то особой неаккуратностью. Отправляешься в путь после душа, свеженький и чистенький, в удобной одежде, оживленный и полный надежд, что впереди тебя ждет путешествие в киношном духе; солнце, вспыхивающее на окнах, головы, склоненные на плечи, смех и улыбки под звуки легкого джаза. Но в действительности неряшливость начинается еще до того, как ты успел пройти таможню; засаленный воротничок и манжеты, запах кофе изо рта, струйки пота, сбегающие по спине, тяжеленный багаж, далекие расстояния, перепутанная валюта в кармане, короткие перешептывания, никакого покоя и затишья.
— Итак… прощай, Англия! — произнес я, чтобы заполнить паузу. — Увидимся через месяц!
— Мы еще не уехали, — сказал Алби, впервые обратившись ко мне за двенадцать часов, после чего достал «Никон» и начал делать крупные снимки своей подошвы.
26. Альберт Сэмюель Петерсен
Алби темненький, как его мать; волосы черные, длинные и спутанные, лезут в глаза и царапают роговицу, так что мне постоянно хочется наклониться и убрать их со лба. Глаза карие, большие и влажные — «томные», как принято говорить, — темная кожа вокруг них синюшного оттенка. У него длинный нос, полные темные губы, так что он по всем меркам привлекательный юноша. Одна из подруг Конни сказала, что он похож на кровожадного бандита с картины Караваджо, это сравнение ничего мне не сказало, пока я не справился в Интернете. Совершенно очевидно, что на тощих разбойников с жиденькой растительностью на лице сейчас невероятный спрос, поскольку они так и притягивают девиц, которые заявляют, что с ними можно «поговорить»; я давно уже потерял счет всем этим Ринам, Нинам, Софи и так далее, для которых мрачный характер, безответственность и плохая личная гигиена являются совершенно неотразимыми.
Но он же «клевый», говорят они, он такой глубокий; люди тянутся к нему, и в этом отношении, как и во всех остальных, он сын своей матери. По мнению наставника в колледже, в нем «нет задатков ученого», но «у него чудесный эмоциональный ум». Услышав эту фразу, я заскрипел зубами. «Эмоциональный ум» — идеальный оксиморон![7]
— Как они проверяют эмоциональный ум? Какую квалификацию он дает? — спросил я Конни, когда мы ехали домой. — Возможно, это задачка множественного выбора. Тебя помещают в комнату с шестью людьми, и ты должен понять, к кому из них кинуться с объятиями.
— Это означает, что он умеет сочувствовать, — сухо ответила жена. — Это означает, что он думает о чувствах других людей.
Единственная черта, которую Алби унаследовал по моей линии, — тощая фигура и высокий рост, как у моего отца. Но он, видимо, и этим недоволен: ходит вечно ссутулившись, подпрыгивая и размахивая руками. Да, еще курение — это тоже он перенял у моего отца. Принимая во внимание мою точку зрения на сей предмет, он курит тайком, правда не слишком скрываясь, если учесть, сколько зажигалок и упаковок бумаги для самокруток он разбрасывает по дому, если учесть, что его одежда вся пропахла табаком, а на карнизе в его загаженной спальне полно прожженных следов. «Как они сюда попали, Алби? — поинтересовался я. — Ласточки, что ли? Курящие ласточки с пачками из дьюти-фри?», на что он рассмеялся и пинком захлопнул дверь. Да, помимо эмфиземы, рака и сердечного заболевания, которые он, предположительно, выращивает в своей узкой грудной клетке, мой сын страдает от заболевания, требующего по меньшей мере двенадцатичасового сна, и тем не менее он совершенно не способен начать этот сон до двух часов ночи.
