Когда Пху кончила свой рассказ, в поепаевской квартирке наступило долгое молчание. Темнело; мужчины сидели за столом друг против друга, оперев на ладони тяжелые лица. Наконец прапорщик опомнился, взял со стола ополовиненную бутылку «Камю» и протянул Зинке:
— Ну спасибо тебе, коли не врешь.
— Кто врет, сам умрет! — обиделась Потайная.
— Р-разговоры!.. Бери емкость, и дуй бегом! Р-раз-два!.. От так!..
— Что за царский подарок! — укорил Федор Иваныч. — Она все равно не оценит, а мы — без выпивона. Как сегодня без него обойтись, — нервы совсем расходились!
— У меня еще есть, — сказал Вова, блудливо стреканув глазом. Полез под койку, выкатил бутылку и достал очередного леща. Под них и шел следующий разговор.
— Значит, так: сигнал на пульт из музея. Поскольку там коммерческий склад, на место бежит рататуевский охранник. Возвращается, как видно, еще с кем-то. Кражу этот парень не мог не засечь… Но что-то случилось, кому-то надо было, чтобы какие-то обстоятельства не попали ни в одну сводку, ни в один протокол. Причем настолько серьезно, что даже дежурный с помощником молчат, как партизаны на допросе.
— Но зачем им была Зоя? Она ничего не видела, ничего не могла скрывать…
— Толкуй теперь! Главное дело — Васька на них вышел, они его и зацапали.
— Они, они!.. Да кто — они?!
— Я тебе, Вова, отвечу откровенно и ответственно: это Рататуева свора. Надо ее тормошить, вместе с Митей. Вот этим-то мы с тобой в ближайшее время и займемся.
— Не слишком ли высоко замахнулись, товарищ старший офицер? Ведь это Митя. К нему на кривой козе не подъедешь.
— Что же — Митя? Пришла, знать-то, пора и себя начать уважать.
— Уважать-то уважать… Но ты сопоставь силы. А Бог, как известно, всегда на стороне больших батальонов.
— Не всегда, господин прапорщик. Иногда он и на стороне метких стрелков. Примеров тому сколько угодно.
— Верно, есть такие примеры. Один-другой-третий я мог бы привести и сам. Но это потом — сейчас не время для воспоминаний. Давай, насыпай. За что выпьем?
— За нас с вами, и хрен с ними!
Из глубины Потеряевки несся шум, ропот, — слуховой фон всякой поступи толпы, народной массы. Вдруг улица, ведущая от примыкающего к лесу лога, выкинула разноцветный сгусток. Шествующие впереди несли на руках стул с деревенским мудрецом Мокием Пафнутьичем. Он сидел прямо, строго, вознеся руки перед собою, немного вбок — как бог Саваоф. Рядом с отцом столь же гордо и прямо шагал наследник, Фокий Мокиевич. Он был мужик трезвый, работящий, но невозможно было держать его даже на должности бригадира: спорил по каждому поводу, и все подвергал сомнению. Его в не столь давние лета чуть было даже за это не посадили, — однако отстали, уяснив, что Главная Цель человечества, и, что важно — средства ее достижения сей продукт крестьянской общины отнюдь не критикует и не оспаривает, а наоборот — приветствует всячески. Войны идут лишь по житейской или производственной части: как лучше чистить рыбу: скребком или ножом? С какого конца запахивать поле — с того или с этого? Холостить кабанка сейчас, или еще подождать недельку? Или же вообще оставить нехолощенным? Что начинать готовить первыми: вилы или грабли, молотки или топорища?.. — так это же все в рамках свободы воли, если хотите, социалистической демократии…
Однако что это мы все — о Фокии Мокиевиче? Слишком много даже отвели ему места. Чего стоит он в сравнении с великой личностью своего отца, Мокия Пафнутьича?
Он был из новой породы деревенских мудрецов. Прежние, давние — они мудро судили, когда до исправника было далеко, до прокурора — высоко, и занимались толкованием исключительно лишь Писания и погоды. Потом Писание отменили, толковать погоду дозволено стало лишь начальству; что же осталось мудрецам? Но и тогда они нашли себе заделье: глубоко изучать труды Маркса — Энгельса — Ленина — Сталина (этого, правда, не очень долго) — и делать из них мудрые выводы. Возникнет среди мужиков какой-нибудь вопрос, бьются-бьются — не могут решить, хоть ты сдохни! Идут к заветной избе. И выбегает (или плавно выступает, зависит от стати и характера) оттуда дедок с томиком классика, весь томик в заложках, и вещает старичина: есть, есть ваш вопрос у Маркса в такой-то статье (или у Энгельса, у Ленина, у Сталина), у них, у всемирных учителей, все есть, — и вот как-де он решается… Поначалу — отметим честно — обозначалась в эдаком их поведении некая крестьянская вольность: ну мало ли кто там чего не сказал, не написал! — мо, умение-то как раз в том, как прочитано будет. Так что в первые времена некая свобода трактовок реяла, парила, как дух, над сельскими головами, — но власти живенько учуяли, приняли меры, искоренили всех подобных толкователей, да так основательно взялись за них — ни один не прожил больше полугода с момента изъятия из теплого общества трудов Всемирных Учителей. Следующее поколение вправо-влево не телепалось уже, а только углубляло: вот, мо, мужики, так и так, сказано четко и точно, том такой-то, страница такая-то, пятая строка сверху — оттуда и дуйте, и все будет наилучшим образом. А уклонитесь — тут же сразу и хана.
Все дальше, дальше врубались, вгрызались и углублялись — да цепко, дотошно! — и не раз бывало, что какой-нибудь партийный лидер или идеологический вожак прямо рубил: «В Потеряевку не поеду. Там ведь Пафнутьич обитает: ох, заковы-ыристый старикан!» Но говорилось это незло, без вражды, с сознанием даже собственного уничижения, а Пафнутьичева превосходства: ну я же, мо, братцы, не сверхголова, обычная, хоть и партийная личность, из работяг, или там из крестьян, на медные деньги ученая, где мне охватить в полном объеме безмерное Учение классиков! Но вот то, что народные умы, таланты-самородки напрягают мозги над его постижением и внедрением — это же замечательно, дает массам заряд трудолюбия, бодрости, готовности к свершениям.
Да, с этими мыслителями приходилось порою держать ухо куда как востро! Иной раз просто жить становилось невозможно! Судите сами: приедет, к примеру, боец идеологического фронта в дальнее село с лекцией «Партия в борьбе за преобразование природы»; почитает-почитает, — ну и, как водится:
— Прошу, товарищи, задавать вопросы.
И поднимается вдруг с задней лавки наизлоехиднейшего вида плюгавый старичишко:
— Вот позвольте… гхх… природа… д-да-с!.. Как вы ее понимаете?
— То-есть?
— Как материю в себе, или осушшэствленную во множестве?
— Э-ы-ы… — годы, проведенные в совпартшколе или университете марксизма-ленинизма, тускло вспыхивали в мозгу алкогольными страстями, огнями областных городов, женскими вскриками на заре. — Ы-ы… то-есть, вы хотите сказать…
— Спрошу проще: понятие материя — это есть природа или нет?
— Позвольте! — что-то щелкало в голове; боец рывком прямил спину и чеканил: — Р-реальность… данная в ошшушшэнии…
— Так, да не так… Вот Карл Маркс — тот гласит, что само понятие материи осушшэствляет себя в действительной природе. А действительная природа — это и есть реальность, верно? «Немецкая идеология», том первый, раздел «Лейпцигский Собор». Часть вторая, «Святой Бруно», глава «Поход против Фейербаха».
Идеолог жалко улыбался, разводил руками, собирал портфельку… Секретарь же парткома с председателем гляделись гоголями, мужики емко крякали: вот так, мо, не забьешь нам баки, когда с нами Пафнутьич! Срезал! Срезал, родимый! Вот где она, народная правда! Ее не упрячешь! И все искренне верили, что родному старичищу открыты в трудах Всемирного Учения такие глубины, какие неведомы и специально назначенным к этим делам академикам и вождям. Так постепенно Пафнутьичи возвышались в фигуры чуть не апостольские — с той, может быть, лишь разницей, что честные и кропотливые труды их не награждались распятием, колесованием-четвертованием, кнутобойством, вырыванием ноздрей, скармливанием зверям, и прочими прелестями жестоких эпох…
Старика втащили на высокое крыльцо совхозной конторы; толпа осталась внизу; конторские служащие — бухгалтерия, экономист, агроном, зоотехник, механик и секретарь, с директором Чувакиным во главе, сгрудились сбоку и позади стула Пафнутьича, образуя как бы свиту. Характерный дух взыскания правды и основанного на нем разрушения повис над Потеряевкой.
— Жарь, Пафнутьич!
— Давай… как на духу! Што дальше-то делать станем?!
— Ну невмоготу боле, хоть помирай! Режь, дедушко, правду-матку!
Пафнутьич откинулся вдруг назад, раскрыл голубоватые глазки, подернутые катарактою, и задребезжал:
— Значит, первое: грамотно и в срок провести сев.
— Дак давно уж отсеялись! Июль месяц, ты што!
— Не мешай, запади!..
— Второе: сделать всех крестьян зажиточными.
— Вот это правильно!
— Што я говорил! Мокей Пафнутьич — это башка! Он выручит, он такой! Ума палата!
