— Што я говорил! Мокей Пафнутьич — это башка! Он выручит, он такой! Ума палата!
— Ну дак как, как, говори скорея!!..
Старик снова разинул лохматый рот, в котором одиноко торчал зуб, похожий на кривую самурайскую сабельку.
— Штобы стать колхозникам зажиточными, — голос его возвысился, — для этого требуется теперь только одно — работать в колхозе честно, правильно использовать тракторы и машины, правильно использовать рабочий скот, правильно обрабатывать землю, беречь колхозную собственность. Товарищ Сталин, «Речь на первом Всесоюзном съезде колхозников-ударников» от 19 февраля 1933 года, сборник «Вопросы ленинизма», издание одиннадцатое, ОГИЗ, страница 418, строки 16–20 сверху.
— Вот ептать!!..
— Колхоз, мо, надо по новой гоношить!
— А што? Тоже дело!
— Токо колхоз-от этот на усадьбе Ваньки Носкова хреначить! А его — в председатели. Он загинуть-то не даст!
— Но-но… Иван те сделает зажиточным… Прежде соплями изойдешь…
— К Ивану далеко ездить, ну его к чемору! Давайте Крячкина в председатели изберем! Кто «за», товаришшы? Поднимай руки!
— Ты сунься-ко к ему, Крячкину, со своим колхозом! Он те из избы-то вышибет!..
— Да он сам кровосос! Батраков держит!
— Причем чеченов, мужики!
— Дак чего ждем-то? Жгать надо мироеда.
— Эй, айда, ребя!
— Колы разбирай!!..
— Сто-ой! — загремел вдруг голос старого механизатора Офони Кривощекова. — Ты, гнилой пенек, чего народу на мозги-то гадишь? Забыл, как в колхозе на трудодень-от по семьсот грамм соломы получал? А он тяжелый был, собака, его здоровый мужик и за день не всегда вырабатывал. Развел агитацию… тебя затем сюда принесли?!..
Фокий Мокиевич что-то торопливо загундел отцу в поросшее седым волосьем ухо. Тот слушал недоверчиво, переспрашивал. И вдруг… размашисто перекрестился. Толпа ахнула. Контора озадаченно переглянулась. Пафнутьич вновь вздел перед собою ручки-грабки. Дождался тишины.
— «О, мужи! Не сильны ли люди, владеющие землею и морем и всем содержащимся в них? Но царь превозмогает и господствует над всеми и повелевает ими, и во всем, что бы ни сказал им, они повинуются. Если скажет, чтоб они ополчались друг против друга, они исполняют; если пошлет их против неприятелей, они идут и разрушают горы и стены и башни, и убивают и бывают убиваемы, но не преступают слова царского; если же победят, все приносят царю, что получат в добычу, и все прочее. И те, которые не ходят на войну и не сражаются, но возделывают землю, после посева, собрав жатву, также приносят царю и, понуждая один другого, приносят царю дани. И он один, если скажет убить — убивают; если скажет отпустить — отпускают; сказал бить — бьют; сказал опустошить — опустошают; сказал строить — строят; сказал срубить — срубают; сказал насадить — насаждают; и весь народ его и войско его повинуются ему. Кроме того, он возлежит, ест и пьет и спит, а они стерегут вокруг него и не могут никто отойти и делать дела свои, и не могут ослушаться его. О, мужи! Не сильнее ли всех царь, когда так повинуются ему?» — «Вторая книга Ездры», глава 4, 2-12, перевод с греческого. Издание Московской Патриархии, 1990, страница 468.
Толпа озабоченно молчала.
— Опять, пенек, мозги топчешь… — не предвещающим ничего хорошего голосом сказал Офоня Кривощеков. — Сейчас я тебя, голубя… — и вдруг рухнул, словно подрубленный. А огревшая его по голове жердью, подобранной чуть ранее для атаки на крячкинское гнездо, Мария Буздырина, по прозвищу Португалка, стала протискиваться к крыльцу.
— Батюшки, убили-и… — взвыл кто-то.
— Очухается, куда он денется! — благодушно басил другой. — Жми, Машка, ядри тебя в корень!..
Мария, набычившись, поднялась на ступеньки и чмокнула Пафнутьича в блестящий лобик.
— Истинная твоя правда! — крикнула она. — Вот ведь што значит: умное слово, и вовремя сказано! А вы — сами-то пеньки, и больше никто. Слушать надо было! Ца-арь! Царь-батюшко. О нем была речь. И никто, кроме него, нас не спасет. Каки колхозы, каки фермеры, каки президенты?! Только наш православный царь-батюшко, с царицею-матушкой. Ходят они по Руси, спасаются от злых чеченов. Там поживут, здесь поживут, глянут на нашу жисть беспросветную…
Зарыдала какая-то баба.
— А может быть, и ее правда! — послышались голоса. — Старичок-от — он ведь недаром чего-то блажил.
— Дак ведь — Маша! Пока до царя-то дело дойдет — нас тут всех вша съест! Где его взять-то?
— А это я знаю! — таинственно отвечала она, вздымая палец. — Потерпите, люди русские! Скоро выйдет вам всем большое облегчение.
Гул толпы донесся до фаркоповских ушей. Он перестал чистить туфли, поднял голову в густых крупных завитках:
— Опять митингуют, мать бы их разъети.
— Ну и какое нам дело? — откликнулся Богдан. — Они шумят — мы работаем. Когда они будут работать — тогда мы, может быть, захотим пошуметь. Кому плохо от такого шума?
— Голова от них болит. Вчера «Смело, товарищи, в ногу» пели, сегодня, кажись — «Боже, царя храни»…
— Так это же хорошо! — убеждал добрый Богдан. — Вообще получается целый концерт.
Оба собирались ехать в райцентр: Фаркопову надлежало, по поручению Крячкина, найти там паклю и договориться о покупке; Богдан же туманно намекал о некоей Галочке, которую он кохает, она молодячка, правда, но вот-вот должна уже уступить такому серьезному мужчине, как он. Он напялил на свой короткий толстый торс умопомрачительную красную рубаху с лиловыми пятнами, обтянул ягодицы-окорока модными стальными штанами, надел кроссовки ослепительной белизны…
— Клянусь детьми, она не должна устоять! — простодушно восклицал он.
Клыч не был им нынче попутчиком: он все глубже погрязал в любовной трясине с Любкою Сунь. При взгляде на эту подругу в глазах его зажигался сатанинский огонь.
Они вышли, и, не торопясь, направились к автобусной остановке. Их догнал скрипучий «газон». Из кабины высунулся Иван Носков и спросил на ходу:
— Ребя, молодушка-то ваша где? Куды ее девали?
— А мы не знаем, — Богдан развел короткими могучими руками. — Может быть, она кушает. Или спит. Или, может быть, починяет одежду.
— Опять увел ее проклятый чечен! — фермер ударил себя кулаком в лоб. — Ну, погоди же ты у меня…
— Какой он тебе чечен! — сказал механик на воротах. — Даже и близко не родня.
— Да, все они одинаковы!.. — Носков дал газ, и утрясся по валкой дороге.
На остановке уже ждали автобус Мелита Набуркина и Валичка Постников, тоже приезжие люди. Они были в строгих костюмах, она — даже в шляпке с вуалькою наверху.
Богдан сразу устремился к Валичке:
— Здравствуй, друг! Ты помнишь, как мы искали с тобой в Малом Вицыне хомутики? Какой был замечательный поход! Мы еще искали там этого… Боророва, да? Какое было вино! Я рад встрече с тобой, друг! Хочешь, сейчас принесу бутылку? И мы поедем снова на тот замечательный берег?..
— Ты же видишь — я с женщиной, — отчужденно буркнул пожарный инженер.
— Да что такое женщина! Сегодня женщина, завтра — не женщина… Какое это имеет большое значение.
— Ударь его, — сквозь зубы сказала Мелита. — Ударь его, Валентин.
— Их же двое. Вон, какие оба кабаны.
— Я прошу!
— Ты хочешь видеть меня мертвым? Хорошо же… Слушай-ка, любезный!..
— Ах, нет! — нотариус схватила его за рукав. — Все, все, хватит! Я просто хотела убедиться…
Валичка угрюмо молчал.
На автостанции в Малом Вицыне Богдан, начавший уже бояться Мелиты, успел все же подмигнуть бывшему собутыльнику:
— Ну, пойдем искать Боророва? Чувствую, что сегодня мы его все же найдем!..
Тот вздохнул, и поплелся сдедом за подругой. А крячкинские батраки купили по паре банок теплого, застоялого, ни в какое сравнение не идущего даже с «жигулевским» финского пива, и распили их на лавочке. После чего отправились в город, до которого и дойти-то было всего ничего: метров пятьдесят.
— Что ж, надо идти, искать паклю, — молвил Фаркопов.
— Мне тоже надо идти…
Они глянули поверх головы друг друга, и точка скрещения взглядов так неистово полыхнула — словно сшиблись два больших кремня. И совершенно невозможно предсказать, чем бы закончился сегодняшний их визит в райцентр, не прозвучи вблизи девичий голос:
— Здравствуйте, гражданин Богдан! Зазнались, не признаете?!
И Галочка Жгун, неистовая ревнительница правопорядка, предстала перед ними.
— Ах, Галю! — расцвел Богдан. — Та я ж тэбэ кохаю! Та ты ж такая моя прэлэсь!.. Та ты ж така красавица!..
— Ну уж и красавица, — млела Галя.
— Какое ж я тэбэ, коханая, подарю колэчко! Каку куплю цэпку на твою грудочку! Как мы з тобою будэм пить вино, а люды пускай заграють «Нич яка мисячна…». Да, моэ сэрдэнько?..
