Мо Янь - Устал рождаться и умирать

Ли Чжэн — ведущий врач городской психиатрической больницы, мой приятель.

— Ладно, не буду больше, разговор серьёзный, — смирился Мо Янь. — Тут у нас все свои, к начальнику уезда взывать не посмею, обращусь к старшему брату Ланю: ты и вправду позаботился бы о нашей маленькой сестричке.

— Конечно, но ведь есть ещё секретарь Пан — боюсь, я смогу гораздо меньше, чем она.

— В этом-то и особенность сестрёнки Чуньмяо, — сказал Мо Янь. — Старшую сестру никогда ни о чём не просит.

— Хорошо, — кивнул я, — скажи, кандидат в писатели, что ты в последнее время накропал?

Мо Янь принялся трещать без умолку о том, что он сейчас пишет. Я делал вид, что внимательно слушаю, а в голове перебирал всё о семье Пан. Клянусь небом, я и в тот миг не смотрел на неё как на женщину, и долгое время потом. Тогда мне было приятно просто смотреть на неё с ощущением мимолётности бытия. В углу бесшумно вращался напольный вентилятор, нагоняя от неё запах свежести, и на душе была радость.

Но через пару месяцев всё вдруг переменилось. Тоже воскресный день после полудня, тоже жарко, цикад в чинаре за окном уже не слыхать; лишь сороки, стрекоча, прыгают по веткам. Сороки приносят хорошие вести, и их появление стало для меня предзнаменованием счастья. Она пришла одна: болтун Мо Янь с моей помощью отправился в университет на курсы творческих работников, это решало вопрос о его образовании. А когда он вернулся, я помог ему выправить городской паспорт. За это время она приходила ко мне несколько раз, преподнесла коробку хуаншаньского чая «хоукуй».[254] Сказала, что его подарил отцу однополчанин, когда он ездил туристом в горы Хуаншань. Я справился о его здоровье, и она сказала, что ничего, даже в горы забирался без палки. Я выразил глубокое удивление и уважение, в ушах стояло поскрипывание его протеза. Заговаривал с ней и о работе на телевидении, мол, было бы желание, всё очень просто, одно слово — и готово. Не то чтобы моё слово имело такой вес, добавил я, главное — положение твоей старшей сестры. Она тут же стала оправдываться, мол, почтенный Мо Янь глупости говорит, не надо его слушать, я, правда, ничего такого не имела в виду. Заявила, что никуда не пойдёт, останется продавцом в магазине. Мол, когда приходят дети, продаю книги, когда их нет, сама читаю и очень довольна.

Книжный магазин Синьхуа расположен наискосок от уездной управы на другой стороне улицы, не больше двухсот метров по прямой, и когда я каждое утро открываю окно, это старое двухэтажное здание очень хорошо видно. Красная краска на четырёх больших скорописных иероглифах названия облупилась, и издалека они кажутся ножками без ручек. Эта девушка действительно не такая, как другие. Сколько людей ломают головы, как подъехать к Пан Канмэй: какие только низменные способы и влияние не пускают в ход, а она её избегает! Ей ничего не стоит сменить работу на более выгодную и лёгкую, но она этого не делает. Могут ли девушки из подобных семей не иметь карьерных притязаний? Возможно ли, чтобы они довольствовались своей участью? И главный вопрос: если она ни к чему не стремится, зачем тогда раз за разом приходит ко мне? Цветущая молодость — это ведь пора любви. Не то чтобы она красавица и не разряжена как пион, но изумительно свежа, непритязательна как хризантема. Разве мало молодых людей за ней ухаживает? Зачем ей связываться со мной — сорок лет, лицо наполовину синее, далеко не красавец? Не будь у неё старшей сестры, в руках которой и моё продвижение по службе, всё было бы объяснимо; но сестра есть, и ничего объяснить невозможно.

За эти два месяца она приходила шесть раз, это уже седьмой. В том же красном платье, что и в предыдущие разы, и садилась всё время туда же, и просто сидела, от начала до конца не проявляя никаких чувств. Пару раз с ней заявлялся Мо Янь, потом он уехал, и она стала приходить одна. При Мо Яне поток его речи захлёстывал всё, даже неловкой заминки не могло возникнуть. Без него было чуть неловко. Не зная, как быть, я решил дать ей что-нибудь почитать. Снял с полки одну книгу, она полистала и сказала, что уже читала. Дал ещё одну — тоже прочитана. Тогда предложил выбрать что-то самой. Она достала «Справочник по профилактике распространённых болезней домашнего скота», изданный в библиотечке «Чтение для села», мол, этого не читала. Я даже невольно прыснул, мол, смешная ты, ну что ж, читай. Взял пачку документов и стал просматривать, украдкой поглядывая на неё. Она откинулась на спинку дивана, заложила ногу на ногу, положила «Справочник» на колени и погрузилась в чтение, негромко проговаривая прочитанное вслух. Так читают в деревне малограмотные старики. И я потихоньку посмеивался. Иногда в кабинет заходили люди, и при виде молодой девушки на лицах отражалось смущение. Но я говорил, что это младшая сестра секретаря Пан, и все тут же изъявляли совершеннейшее почтение. Я понимал, что они думают про себя. Им и в голову не могло прийти, что между начальником уезда Ланем и Пан Чуньмяо может быть что-то романтическое. Все думали о том, какие непростые у меня отношения с партсекретарем Пан. По правде говоря, домой по выходным я не возвращался совсем не из-за Пан Чуньмяо, но с её появлением домой тем более не хотелось.

На этот раз она была одета по-другому. Возможно, возымела действие моя шутка. В прошлый раз, глядя на её платье, я сказал: «Чуньмяо, я тут вчера позвонил дядюшке Пану, велел купить тебе новое платье». Она вспыхнула: «Как ты мог?» — «Да шучу я, шучу», — поспешил я успокоить её. И вот она в тёмно-синих джинсах, в белой рубашке с короткими рукавами, узким воротничком с какими-то кружавчиками и зеленоватой яшмой на красном шнурке. Уселась на то же место, необычайно бледная, остановившийся взгляд.

— Что случилось? — тут же спросил я.

Она взглянула на меня, губы задрожали, и она расплакалась как ребёнок. В то воскресенье в здании работали сверхурочно. В замешательстве я зачем-то открыл дверь, и её рыдания разлетелись по коридору стайкой птиц. Потом бросился закрывать дверь, закрыл и окно. С такими щекотливыми вопросами никогда в жизни не сталкивался. Ломая руки, я ходил кругами, как обезьяна в клетке, и вполголоса уговаривал:

— Чуньмяо, Чуньмяо, не плачь, ну не плачь…

Но она рыдала всё громче. Я снова вознамерился было открыть дверь, но тут же сообразил, что этого делать нельзя. Сел рядом, взял потной рукой её руку, холодную как лёд, другой рукой обнял, похлопывая по плечу и повторяя:

— Не плачь, ну не плачь, скажи старшему братцу, что случилось? Кто в городе или во всём Гаоми осмелился обидеть нашу барышню Чуньмяо? Скажи, старший брат ему голову свернёт, назад у меня глядеть будет…

Но она плакала не переставая. Плакала, словно капризная девочка, зажмурившись и раскрыв рот, роняя жемчужинки слёз. Я вскочил, потом снова сел. Молодая девушка, рыдающая в кабинете замначальника уезда днём в воскресенье — это куда годится? Да, размышлял я впоследствии, будь у меня тогда под рукой анальгетик для снятия мышечной боли при травмах и ушибах, точно заклеил бы ей рот. Или не знай я жалости, как бандит-похититель, скатал бы и запихал ей в рот вонючий носок, и события приняли бы совсем другой оборот. Я же тогда предпринял то, что можно расценить как самый дурацкий, а с другой стороны, самый блестящий выход: схватил её за руку, притянул за плечи — и заткнул ей рот своими губами…

Мой большой рот полностью накрыл её ротик, как чайная кружка накрывает чашечку для вина. Её рыдания прорывались ко мне, громыхали где-то глубоко в ушах, потом сменились всхлипываниями, и вот она уже не плачет. И тут меня сразило изумительное чувство, такого я не испытывал никогда.

Я женат, у меня есть сын, и мои слова могут показаться неправдой, но за четырнадцать лет совместной жизни мы с женой были вместе (только так это и можно назвать, ведь любви, как таковой, не было) всего раз девятнадцать, а поцеловались вообще лишь однажды. Посмотрели иностранный фильм, и опьянённый впечатлением от него, я обнял её и потянулся к ней губами. Она мотала головой, пытаясь уклониться, но в конце концов наши губы, считай, встретились. От этого «поцелуя» осталось лишь ощущение контакта при полной неприязни, к тому же пахнуло такой тухлятиной, что аж в голове зазвенело. Я тут же отстранился, и больше даже подумать о таком не мог. И во время связей, которые можно по пальцам пересчитать, я всегда старался избегать её рта. Предложил ей однажды сходить к зубному, так она возразила: «Зачем это? Зубы у меня здоровые, с какой стати к нему идти?» Я сказал, мол, у тебя вроде бы дурной запах изо рта. На что она вспылила: «У тебя самого полон рот дерьма».

Позже я как-то рассказал Мо Яню, как в тот день поцеловался с Чуньмяо, о том, насколько меня взволновал первый чувственный поцелуй. Я с силой приник к её полным и изящным губкам, словно пробуя их на вкус, будто желая вобрать их в себя. Теперь я понимаю, почему у Мо Яня в его произведениях безумно влюблённые мужчины всегда говорят женщинам «так бы и проглотил тебя». Когда наши губы соприкоснулись, она вдруг напряглась всем телом и застыла, похолодев. Но вскоре расслабилась, худенькое тело налилось, размякло, стало будто без костей и заполыхало жаром, как печка. Сначала глаза у меня были открыты, но потом я зажмурился. Её губы разбухали у меня во рту, её рот раскрылся, наполнив мой запахом свежего морского гребешка. Я проник ей в рот языком — меня никто этому не учил, — и стоило ему коснуться её языка, они, будто сговорившись, сплелись вместе. Я чувствовал, как её сердце трепещет под моей грудью словно пичужка, а она обнимает меня за шею. Всё отошло куда-то на задний план, остались лишь её губы, её язык, её дыхание, её тепло, её стоны. Длилось это долго, пока не ворвался телефонный звонок. Оторвавшись от неё, я пошёл снять трубку, но ноги подкосились, и я упал на колени. Казалось, я ничего не вешу, от этого поцелуя всё тело стало лёгким как пёрышко. Трубку я не снимал, лишь выдернул провод из розетки, и противный звон прекратился. Она лежала как мёртвая навзничь на диване, лицо бледное, губы красные, пухлые. По лицу у неё катились слёзы, и я вытер их бумажной салфеткой. Открыв глаза, она обвила мне шею руками, пробормотав: