Но вернемся к Харбони. В первый раз Али Рахман увидел его в их лагере неделю назад. Тот слез с гнедого коня и прямым ходом направился в шатер к самому Шукейри. А уже через полчаса бедуины перешептывались о том, что он принес сообщение, будто в такое-то время ожидается караван из Яффы в Иерусалим. Причем сам он явился к шейху Шукейри с уже готовым планом захвата и ограбления этого каравана. И уничтожения. Да-да, пусть Аллах покарает, если это ложь!– по свидетельствам подслушивавших, Харбони спокойно так предлагал перебить всех переселенцев до одного, до последнего ребенка. Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха, высокого, великого! Это все-таки слишком! К тому же, какая от такой резни выгода? Шейх Шукейри тотчас же перекроил его план и решил не только не убивать их, но и не отбирать у них ничего, и ни в коем случае не допускать насилия над женщинами. Но при этом запросить за них у рава Гиллеля, руководителя ашкеназской общины Иерусалима, бешеные деньги. Харбони рвал и метал, но ничего не в силах был сделать. Бедуины, которым абсолютно все равно было, кого обчищать, лишь удивлялись, откуда у этого по-чужому одетого мусульманина такая ненависть к евреям.
Однако шейх Шукейри сказал «Нет!», и Омар, скрипя зубами и скрепя сердце вынужден был смириться.
И вот теперь, воспользовавшись тем, что их с Керимом сморило на поздневесеннем солнышке, он зачем-то пошел к пленникам. Зачем?
Чем ближе к лагерю заложников подходил Али Рахман, тем тревожнее у него становилось на душе. Уж больно давила тишина, нависшая над ущельем. Казалось, и люди, и животные, и растения застыли в ожидании чего-то. Чего?
Когда Али Рахман выскочил на узенькую прогалинку, стало ясно – чего. Выстрела. Харбони сжимал в руках ружье, направляя его на растерянно стоящего напротив полноватого черноволосого паренька лет двадцати-двадцати пяти с черной бородкой, в черной круглой шапочке и в круглых очках. Тот, как зачарованный, смотрел прямо в дуло, прямо в черный зрачок, из которого должна была вырваться смерть. Смотрел и молчал. А Харбони говорил низким с хрипотцой голосом:
– ...И по дороге в ад не забудьте еще разок заглянуть в наш мир и передать всем вашим родным и присным и всей вашей еврейской братии, что всякий раз, как они запустят свои жадные лапы в нашу Палестину, мы будем их обрубать, и что первым таким окровавленным обрубком стала ваша неосторожная компания.
Али Рахман понял, что монолог заканчивается, что точка сейчас будет поставлена, причем с таким громом, который разнесется по всем окрестным ущельям. И когда вернется Шукейри и выяснит, что Али Рахман не уберег одного из пленников (одного ли? Этот сумасшедший на многих нацелился), а следовательно, не выполнил приказ, похоже, что по ущельям еще раз разнесется гром. Он быстро обвел глазами лица притихших евреев. Трусы! Не ринутся спасать товарища! Впрочем, что они могут сделать?
– Эй! – крикнул Али Рахман, срывая с плеча винтовку и направляя ее на Харбони. – Бросай оружие!
– У меня приказ шейха Шукейри, – отчеканилХарбони. – Эти евреи должны умереть.
Рав Йосеф, успевший немного поучиться арабскому в преддверии переезда в Землю Израиля, побледнел.
– Клянусь Аллахом, ты лжешь! –шепотом произнес Али Рахман. – Все твои слова – ложь на тараканьих ногах! Шейх свои приказы отдает Абеду, а Абед сообщает мне. Так скажи, с чего это вдруг Абед велел беречь жизнь пленников, если шейх желает их расстрелять. Лжец ты, лжец! О таких, как ты, сказано: «И умрут они, и Аллах не защитит их!» Бросай оружие – или я стреляю!
Не больше двух секунд боролся Харбони с искушением выстрелить то ли в еврея, то ли в Али Рахмана. В первом случае два выстрела – его и Али Рахмана – должны были прозвучать одновременно, а платить жизнью за торжество своих идей Харбони не был готов. Во втором случае, пока он перезаряжал бы свой «Шарп», у евреев было бы достаточно времени, чтобы кинуться врассыпную. А вот Шукейри за убийство своего верного бойца вряд ли поблагодарит наглого чужака. Скорее всего, дело кончится погоней, поимкой, а дальше... От одной мысли о том, что будет дальше, у Харбони все тело начало ныть.
– Ладно, – промолвил он, опуская ружье. – Не стреляй. И оружие у меня отбирать не надо. Я буду тихим. Как сказано в Коране, «они не услышат там ни суетных, ни греховных речей, а только слово «Мир! Мир!» И Абеда звать не надо. Я сам пойду к Абеду.
* * *
Харбони сидел, скрестив ноги, на коврике из верблюжьей шерсти и молча наблюдал за хлопотами Абеда. Растопив очаг верблюжьим кизяком, тот поджаривал зеленые кофейные зерна. Для этих целей использовался железный ковшик с длинной ручкой. Обжарив в нем зерна, хозяин охладил их и начал размалывать. При этом он не просто толок их в медной ступке, а демонстрировал свое мастерство, выстукивая ритмическую бедуинскую мелодию.
– Ты мелешь кофе с утра до ночи, – тихо произнес Харбони. Абед благодарно улыбнулся. Сказать такое бедуину – значило продемонстрировать ему свое величайшее уважение, подчеркивая щедрость и гостеприимство хозяина.
Вода в кофейнике закипела. Абед засыпал в него кофейный порошок, после чего вскипятил напиток еще пару раз. По шатру плыл запах кофе и кардамона, придающего напитку желтоватый цвет и сладковатый привкус.
Уже потом, когда они пили кофе, Харбони как бы невзначай, чисто по-арабски, вновь завел речь о своей идефикс – уничтожении заложников.
– Послушай, Омар, – отвечал ему бедуин, осторожно втягивая кофе, чтобы не оставить ни единой драгоценной капли. – У нас говорят: «Никогда не садись на место того, кто может сказать тебе: «Встань!» Решает все шейх. А я кто? Я второй человек в отряде. Согласен я с тобой или не согласен, это неважно. Как говорится, из кувшина можно вылить только то, что в нем есть.
Харбони подмывало спросить – а как Абед решит, если шейха вдруг уберут. Но он чувствовал, что это не тот случай. Хотя о прославленном бедуинском коварстве ходили легенды, видно было – если этому парню со шрамом, белеющим на щеке, побуревшей от жгучих ветров пустыни, предложить власть над отрядом ценой того, что убьют его нынешнего вожака, он возмутится и... бедуинское гостеприимство, конечно же, не позволит ему всадить в Харбони кинжал или пулю, но всегда есть способы и обычай соблюсти, и цели достичь. Не зря говорят – на каждую корову найдется доярка.
Вместо откровенного призыва к убийству он сказал:
– Шейх Шукейри – человек безумной отваги. Это хорошо. Но это же и плохо. Вместо того чтобы кого-то послать к евреям с письмом от их раввина, он сам помчался. Стоит им хотя бы на секунду заподозрить, кто перед ними – и не сносить ему головы. Да и нам заодно.
Абед внимательно слушал, задумчиво глядя на заботливо развешенные им под сводами дырявого шатра кости любимого верблюда Собхана. Пока Собхан был жив, не было случая, чтобы Абед совершил ошибку. После смерти любимца он развесил его кости в шатре, чтобы тот помогал ему в трудных ситуациях принимать правильное решение. Но сейчас Абед еще не понимал, к чему клонит Оседлый. И Собхан молчал. А Харбони меж тем продолжал:
– Шейх должен вернуться к вечеру. Если его захватят, то за нами явятся среди ночи. Видишь вон ту вершину? Когда луна коснется ее левым боком, надо будет уходить отсюда. Если шейх Шукейри не вернется до того времени, заклинаю тебя Аллахом, прими на себя командование. Расстреляем заложников и уносим ноги, пока эти «Стражи» не нагрянули.
Абед долго молчал. Вернее, молчал Собхан, отказывался дать ему какой-нибудь совет. Затем, очевидно, дал. По крайней мере, через какое-то время Абед сказал:
– Луна левым боком, говоришь? Нет, пожалуй, подождем до рассвета.
Харбони все понял и воспрянул духом. Через десять минут он уже скакал по желто-зеленой пропахшей оливами долине, а Абед задумчиво смотрел ему вслед.
– Куда это он? – спросил подошедший Али Рахман.
– Если Оседлый сегодня вернется один, – тихо проговорил Абед, – значит, он убил шейха. Немедленно застрели его.
* * *
Странная ночь опустилась на Иерусалим. Впоследствии ее назвали «Ночь бдения», и еще много лет спустя, когда острые звезды, насквозь прокалывая жгучее иерусалимское небо, возвещали наступление 29 адара, жители города в память о тогдашних молитвах читали псалмы Давида.
Псалмы читались и в ту ночь, в напрягшемся в ожидании Иерусалиме.
«Не встанут высокомерные пред очами Твоими,
Ненавидишь ты всех, совершающих несправедливость!» – звучало в колеле на улице Давида.
«Погубишь говорящих ложь;
Убийцу и обманщика презирает Г-сподь!» – звенело в ешиве у Яффских ворот.
«Из-за множества преступлений их отвергни их!» – гремело под куполом синагоги Хурва.
«И возвеселятся все полагающиеся на Тебя,
Вечно ликовать будут!» – грохотало в бейт-мидраше за водоемом пророка Иехезкеля.
«Ибо ты благословляешь праведника, Г-споди!
Милостью, как щитом, окружаешь его!» – рвалось ввысь из груди молящихся у великой Западной стены.
