В Лошани нет пригодной для обработки пустующей земли, школе кадров там нечего было делать. Спустя месяц с небольшим весь состав школы вместе с членами семей и громоздким багажом перебазировался в местечко Дунъюэ, расположенное в уезде Сисянь. Этот уезд нетрудно найти на карте, но Дунъюэ вы вряд ли разыщете. Это малонаселенные, бедные места, где зимой не найдешь топлива для жаровен. Многие сотрудницы обморозили себе лица. Стирать одежду можно было только в пруду, сидя на корточках. Чжуншу договорился с женщиной из местных, что она постирает ему новое белье. После стирки белье исчезло. Меня же беспокоило, что он может упасть в пруд. Если можно нанять прачку, то не жалко и пропавшего белья.
Тех, кто ожидал в Пекине отправки в школу кадров, естественно, интересовали дела в школе — они то и дело просили меня поделиться новостями. С особенным удовольствием воспринимался рассказ о том, как товарищ Хэ Цифан[170] ел рыбу. В тех местах разрешали ловить рыбу в осушаемых водоемах, и блок питания расширил меню, включив в него карпа в красном соусе. Услышав об этом, Хэ Цифан схватил свою чашку для полоскания рта и поспешил в столовую. Начав есть, он почувствовал какой-то необычный привкус, который становился все сильнее. Озадаченный Хэ Цифан выловил из чашки самый крупный кусок — это оказалось не успевшее раствориться лекарственное мыло. Рассказ этот встречали сочувственным и грустным смехом. Мне тоже поведали о комическом случае, когда Чжуншу и другой старший сотрудник полдня не могли вскипятить воду в котле. Я выступала в роли адвоката, говоря, что котлы стояли под открытым небом, что шел снег и дул ветер и кипятить в них воду действительно нелегко. Однако люди продолжали смеяться.
После Нового года в школе начали строить своими силами помещение для житья. Женщины наравне с мужчинами возили большие тачки, изготовляли кирпич, возводили кровлю. Чжуншу с Юй Пинбо и несколькими другими представителями категории «престарелых и инвалидов» были освобождены от тяжелых работ, выполняя лишь мелкие, подсобные. Когда через восемь месяцев наша рота прибыла на место, люди уже жили в построенном своими руками доме.
Наша рота тронулась в путь 12 июля 1970 года. Когда уезжал Чжуншу, его провожали я, дочь и зять. Меня провожала одна Аюань. Ее муж, Дэи, еще в январе покончил с собой.
Дэи признавался, что терпеть не может группу ультралевых. Надо же было так случиться, что, когда в университете развернули поход против «группировки 16 мая», несколько ультралеваков, заподозренных в связях с этой группировкой, указали на Дэи как на их организатора и заявили, будто он располагает списком членов группы. К тому времени Дэи уже вернулся в университет, а Аюань все еще работала на заводе, так что выходные дни у них не совпадали и встречаться дома они не могли. В последний раз прощаясь со мной, Дэи сказал: «Мама, я не могу противопоставлять себя массам и не хочу вступать в конфликт с пропагандистским отрядом, но лгать, придумывать несуществующий список я тем более не могу». Накал классовой борьбы нарастал; Аюань и всех остальных вернули с заводов в университет. На факультете под руководством пропагандистского отряда по три раза в день устраивали митинги борьбы против Дэи, требуя от него выдачи списка. Тогда-то он и наложил на себя руки.
На вокзале я, как и во время проводов Чжуншу, уговорила Аюань уйти домой, не дожидаясь отхода поезда. Она не была слабенькой, и я вроде бы могла не тревожиться, оставляя ее одну. Но, когда я увидела ее медленно удаляющуюся фигуру, меня охватила такая грусть, что я поспешила закрыть глаза. Тут же возникла отчетливая картина: дочь одиноко бродит по опустевшему дому, прибирает брошенные вещи… Я снова открыла глаза. Силуэт Аюань исчез из поля зрения. Тогда я дала волю слезам. Поезд начал набирать скорость — я расставалась с Пекином.
Встретивший нас в школе кадров Чжуншу, почерневший и похудевший, был совсем не похож на себя. Странно даже, что я его сразу узнала.
При школе был доктор по фамилии Хуан, человек простодушный и прямой. Однажды Чжуншу пришел к нему на прием и записался в регистрационной книге. Хуан сердито проговорил: «Что за чушь? Какой вы Цянь Чжуншу? Что я, не знаю, какой из себя Цянь Чжуншу?» Муж убеждал его, что это он и есть. Доктор сказал: «И жену Цянь Чжуншу я тоже знаю». Муж выдержал экзамен, правильно назвав мое имя. Однако доктор все еще сомневался, но, поскольку с медицинской точки зрения подлинное имя пациента не имеет значения, он не стал спорить. Позднее я рассказала об этом случае жене доктора Хуана. Она рассмеялась: «Что же тут поделаешь, ведь действительно не похож!»
Сейчас я уже не могу вспомнить, какое было выражение лица Чжуншу и во что он был одет. Помню лишь, что мне бросился в глаза нарыв у него на подбородке с правой стороны. Размером не больше лесного ореха, он имел весьма зловещий вид — ярко-красный посередине, темно-желтый по краям, набухший гноем. «Что это у тебя, чирей? — спросила я испуганно. — Нужен горячий компресс!» Но где здесь взять горячий компресс? Потом я видела их аптечку неотложной помощи со знаком Красного Креста: бинты, вата — все было перепачкано глиной.
Чжуншу рассказал мне, что у него уже был подобный нарыв; тогда начальство разрешило ему отдохнуть несколько дней и освободило от обязанностей кочегара. Теперь он днем отвечал за выдачу инструмента, а вечерами охранял территорию. По случаю моего приезда непосредственный начальник Чжуншу дал ему увольнительную на полдня. Но мой командир взвода был очень строг: он лишь разрешил мне, и то под конвоем, сходить на короткое свидание. Я должна была сразу же вернуться. Чжуншу проводил меня обратно, и мы расстались, мало что успев сказать друг другу. Смерть Дэи мы с Аюань до сих пор скрывали от него, и сейчас я не выбрала подходящего момента.
Спустя два дня Чжуншу прислал записку: у него действительно оказался чирей, который прорвался сразу в пяти местах. К счастью, после нескольких уколов дело пошло на поправку.
Хотя я и мой муж находились всего в часе ходьбы друг от друга, мы принадлежали к разным организациям, подчинялись строгой дисциплине и не могли ходить куда захочется. Обычным средством общения были письма. Встречи с родственниками разрешались только в выходные дни, то есть раз в десять дней (десятидневка называлась «большой неделей»). Но если были срочные дела, выходные отменялись. И все же по сравнению с Аюань, оставшейся в Пекине в одиночестве, мы были почти что вместе.
2. РЫТЬЕ КОЛОДЦА. РАССКАЗ О РАБОТЕ
В школе кадров было много разных видов работ. К полевым работам относилось выращивание бобов и пшеницы. В жаркое время года мы поднимались в три часа утра и на голодный желудок шли на свои делянки. К шести подвозили завтрак, после которого мы работали до полудня. В самую жару мы отдыхали, а потом опять работали до темноты. По приезде всех нас разместили по крестьянским жилищам, но долго оставаться там мы не могли, нужно было поскорее строить собственные дома. Для этого необходим кирпич. Однако настоящий кирпич достать было нелегко, и приходилось большей частью заменять его сырцом. Изготовлять же сырец стало одним из самых тяжелых занятий. Очень хлопотной и грязной работой был также уход за свиньями. Старые и слабосильные использовались в основном на огороде и на кухне, так что все тяжелые работы падали на плечи молодежи.
Однажды в школе состоялся — не помню, по какому поводу, — торжественный вечер, на котором все номера самодеятельности были связаны с нашей работой. В одной сценке рассказывалось, как одна рота увлеклась обжигом кирпича и не заметила, что печь вот-вот рухнет. (Говорили, что такой случай действительно имел место.) А затем другая рота стала изображать рытье колодца. В сценке не было никаких реплик. Просто вышла большая группа людей и принялась вращать буровой станок, вскрикивая в такт: «Ойо, ойо, ойо!» Люди кружились и кружились — станок не должен останавливаться ни днем, ни ночью, надо поскорее добурить до конца… «Ой, ойо, ойо, ойо!» — этот звучавший в низком регистре, все время повторяющийся возглас вызывал в памяти известную у нас по кинофильмам «Дубинушку». Перед глазами вставала картина: по берегу реки, медленно переступая сгибающимися под тяжестью груза ногами, напрягшись всем телом, бредут бурлаки. Ничего другого в этой сценке не происходило, но она казалась куда более живой и правдивой, нежели та, насчет кирпича, в которой пропагандировался лозунг: «Не бояться трудностей, не бояться смерти». Расходясь после вечера, все говорили, что эпизод с рытьем колодца удался на славу, причем его не нужно было даже репетировать — все точно так происходило в жизни.
Вдруг у кого-то сорвалось с языка:
— А ведь эта сценка в идейном смысле не того… Получается, что мы похожи на этих, как их…
Все понимающе улыбнулись. Наступило молчание, затем разговор перешел на другие темы.
