Я удивился: «На московском Джонсоне? А при чем тут московский Джонсон и Рошаль?»
Ирина пояснила:
— А вот так — на Джонсон обратились питерские и московские фирмы за авторизацией конкретно на этот тендер. У меня была авторизация с открытой датой без указания для какого конкурса — я договорилась с регионалом, поэтому в Москве никто ничего не знал. И тут звонят дилеры и конкретно называют фамилию Рошаля. Когда ты уволишь эту гомосятину? Везде, куда бы он ни влез, он гадит и срывает сделки!
Переговорив с Ириной, я вызвал Рошаля в свой кабинет. И потребовал объяснений.
— А потому что не надо было посвящать в это дело волгоградский офис! — запальчиво выкрикнул Рошаль.
Я усмехнулся:
— В каком смысле? Ты, наверное, имел в виду, что «не надо было посвящать в это дело петербургский офис»?
— Письмо по авторизации было написано не по установленным правилам, и я обратился на Джонсон, чтобы его переделали как надо!
Я схватился за голову:
— Бляяяяяядь…
— Кроме того, должна быть указана дата публикация в газетах, а этого не было. Нас могут привлечь за нарушение установленных правил. Этим грешат волгоградские сотрудники, и я здесь как руководитель Северного Альянса намерен…
Я поднял правую руку:
— Внимание, Родион! Всё, хватит, помолчи. У тебя удивительная способность усложнять разговор и чем дальше, тем…
Но Рошаль не унимался и принялся доказывать, что в существующих проблемах виноваты Ирина с Мариной, и что дальше так продолжаться не может. Мне не хотелось вступать в идиотскую полемику, а грубо посылать его было не с руки — скоро сама жизнь окунёт его в такое дерьмо, что нынешнее недоразумение покажется ему сказкой.
Впрочем, вполне возможно, Рошаль включил дурака и сознательно вредил компании, чтобы продвинуть свою контору. Но это уже не имело никакого значения, потому что дни его были сочтены.
Глава 89,
Апокалипсис здесь и сейчас
Ни события в своём безудержном ходе, ни участие отдельных людей не поддержали моих замыслов одним рывком выбраться из кризиса. Неделя, предшествовавшая поездке в Вену, тянулась, как кошмарное видение. Я жил словно в грозовой туче, каждую минуту готовой разорваться. Всё это время я продолжал перехватываться, занимать и перезанимать, чтобы затыкать дыры. Я мобилизовал все свои резервы, но, даже если меня самого продать, это не решило бы проблему. О реализации недвижимости не могло быть и речи — во-первых, это не закрыло бы недостачу (при срочной продаже пришлось бы сделать большую скидку); во-вторых, в случае наступления катастрофы мало того что я становился банкротом, это не так уж и страшно, но ещё и бомжом.
Бремя долгов в конечном счёте легло на поставщиков, которые отгружали Совинкому в кредит. Так, собственно говоря, этот колоссальный долг и образовался: изначально деньги снимали на какие-то нужды из сумм, перечисленных покупателями за продукцию, которую, в свою очередь, брали на условиях отсрочки платежа. А когда подходил срок оплаты, то платили с очередной предоплатной суммы, и так далее по нарастающей. Павел и Михаил наняли юристов, чтобы грамотно сделать разделительный баланс и кинуть самых безобидных поставщиков. Обанкротить Совинком не было никакой возможности до тех пор, пока не будет выигран тендер в ОКБ, онкодиспансере и Михайловке. Чтобы вернуть Владимиру Быстрову его деньги, мне пришлось снова запустить руку в общественную кассу — я снял со счета во Внешторгбанке два миллиона. И полтора для Вадима Второва. Это был, конечно, идиотский поступок, учитывая то, что и так уже снято очень много, но на меня оказывалось беспрецедентное давление, и я плохо чего соображал. Вообще Быстровы себя совершенно не контролировали, когда речь шла о деньгах. Если я задерживал ежемесячный процентный платёж хотя бы на один день, с ними случалась жуткая истерика. Они угрожающе размахивали руками, орали, выли как зловещие мертвецы, угрожали, требовали немедленно вернуть все свои инвестиции, покинуть Экссон и убираться в Волгоград, словом, вели себя неадекватно. И это в те благополучные времена, когда у меня не было проблем и задержка была вызвана каким-нибудь незначительным сбоем. Чего уж говорить про ситуацию, которую я имел в феврале 2005-го. Владимир вцепился в меня мёртвой хваткой, не оставляя в покое ни на минуту. Он доставал меня на заводе, а когда мы уезжали с работы, то беспрерывно звонил на трубку. А если я пропускал очередной звонок, то, дозвонившись до меня, он начинал истерить. И успокоился лишь тогда, когда я отдал ему все деньги… но ему на смену тут же пришёл его брат Игорь…
Ежечасно, ежеминутно мне грозило разоблачение — как только понадобятся деньги, я был обязан их перечислить. При общении с компаньонами я чувствовал себя, как живой петух на вертеле. Система Банк-Клиент (Международного Московского Банка) была установлена только по Экссону, и компаньоны в офисе видели все деньги, счета остальных фирм находились во Внешторгбанке, выписки которого никто не проверял (но я на всякий случай их подделывал).
Меня поддерживали обломки решительности, алкоголь и антидепрессанты, которыми меня пичкала Мариам. Я забросил спорт и вечерами, когда уже мне не грозила опасность разоблачения, я лежал в своей комнате, укрывшись «тревожным халатом» (так Мариам называла огромный узбекский халат, подаренный кем-то на день рождения), и размышлял о своих скорбных делах. Я жил и двигался точно окруженный лёгким туманом, лишавшим предметы и людей резкой отчетливости контуров; засыпал и просыпался с этим ощущением тревоги и предчувствия катастрофы.
Итак, я перестал заниматься делами — у меня просто не было возможности. Мне ежечасно приходилось оправдываться перед компаньонами, кредиторами, поставщиками, перед всеми, кому я был должен. Долги росли. Я уже не просматривал отчёты, пересылаемые по электронной почте из Волгограда. Единственное, что меня интересовало — это движение по расчетному счету. В пять часов, перед закрытием банков, я давал распоряжения о платежах таким образом, чтобы как-то продержаться следующие полдня, и ехал домой. Дома я ложился на диван и смотрел в потолок, не в силах сосредоточиться, чтобы что-то предпринять. Единственный, кто мог вывести меня из мрачного оцепенения, сковавшего по рукам и ногам, был сын. Когда он подходил и просил поиграть с ним, я безропотно вставал с дивана и шел за ним, семенившим по квартире с проворством юркого мышонка.
На фоне принимаемых антидепрессантов у меня начались галлюцинации. Смутные и тягостные видения кружились в воздухе, часто я не понимал, что со мной происходит. Голова горела, зубы стучали, меня знобило и тут же бросало в жар. Я видел какие-то страшные лица, проплывавшие мимо, и не успевал разобрать, кто передо мной. Чего от меня хочет толпа чужих людей, наряженных, как в маскараде? Что-то горячее и тяжелое давило мне на грудь, я тяжело дышал и в ужасе отбивался. И сквозь окружавшую меня муть до меня доносился требовательный женский голос, и нестерпимый блеск проступал через эту плотную муть. То был знакомый голос, в нём было нечто вроде необъяснимого, почти электрического очарования, но раздавался он не из прежней жизни, а из нового существования, в которое я плавно перетекал. Это бытие проходило в каком-то ином пространстве, ритм которого не соответствовал внешним обстоятельствам; и в этом сравнительно спокойном существовании было чрезвычайно мало вещей, имевших одинаковое значение, одинаковую ценность, одинаковую протяженность во времени, словом, некоторую аналогию с тем, что происходило вне меня. Жизнь представлялась проходящей в трёх измерениях, в каждом из которых она была иной, но, попадая в одно, я ничего не привносил туда из другого.
В первом я — всё ещё преуспевающий делец, успешный человек, в модной одежде на дорогой машине, денди, супермен, эмблема выплеснутой сексуальности. Находясь рядом со мной, люди чувствовали себя гораздо более остро, эрегированно, эмоционально, уверенно — как крепко сжатый кулак. Моего расположения всё ещё искали многие люди, просились на работу, уговаривали, чтобы я решал им вопросы, составил протекцию.
Другое измерение — это мир мгновенных и сильных сожалений, в котором я — мятущийся неуверенный слабак, спрятавшийся за ширмой мнимого благополучия, пытающийся купировать приступы гамлетизма алкоголем, транквилизаторами, и разными сомнительными удовольствиями. Мне не давали покоя постоянно допускаемые мной просчёты, о которых никто не знал. Я понимал последствия своих ошибок, и это усиливало мою депрессию. Чтобы скрыть истинное положение дел, мне приходилось прибегать к подлогам, фальсификации; а запутавшись в расчетах, я утрачивал связь с реальностью. Со временем разница между внешним шиком и реальным состоянием становилась ошеломительной, выражение лица становилось всё более уверенным по мере того, как денежное положение делалось безнадёжнее. Все видели мощный подъём вместо стремительного падения по спирали. Я понимал, что нужно выкарабкиваться, но выбирал таких спасителей, что всё становилось ещё тяжелее. Некоторые люди, которых привлекала моя харизма, полагали, что смогут превратить хаос моей жизни в надёжное капиталовложение; но узнав даже малую часть моих проблем, рвали со мной все связи и распространяли слухи, которые вредили моей репутации. Моё существование — это существование в бесформенном и хаотическом, часто меняющемся мире, который приходиться чуть ли не ежедневно строить и создавать, в то время как люди разумные живут в мире реальном и действительном, давно установившемся и приобретшем мертвенную и трагическую неподвижность, неподвижность умирания или смерти.
