— Слова-то все такие некрасивые. К нашему случаю совсем не подходят. В горячке боя всякое в голову может прийти… Короче говоря, случаев мародерства не наблюдали?
— Мародерства?! Да вы что? Не было. И быть не могло.
— Почему? — Он заинтересованно подался к столу.
— Там же бой был! — сказал Плетнев, пытаясь его уверить.
И как-то отстраненно подумал: что ему мои слова, если он не знает, что такое бой!
— Сами себе противоречите. Вы же не могли видеть все, верно?
Плетнев пожал плечами — разумеется, не мог.
— А начинаете других выгораживать!
— Я не выгораживаю.
— Как же не выгораживаете! Вы только что сказали — «быть не могло»! То есть заведомо отрицаете! Тем самым покрываете виновных! Разве не так?
Честно сказать, у Плетнева уже ум за разум заходил. Но все же по сию минуту он видел в дознавателе друга. Поэтому честно пытался развеять нелепое и никчемное недоразумение:
— Я не покрываю. Я хочу сказать, что там не до того было. Понимаете — бой! Там люди гибли! Друзья наши! Товарищи!
— Вы меня не агитируйте, Плетнев, — резко перебил дознаватель. — Если б вы погибли — тоже бы вопросов не было. Как говорится, мертвые сраму не имут! Но ведь вы не погибли? А с живыми надо разбираться. Потому что никто никогда правды не говорит. А правда, между прочим, неприглядна! Прямо скажем — безобразна! Вот она. — Он похлопал тыльной стороной ладони по какому-то листку. — Вот! Черным по белому: наблюдались случаи мародерства!
— Кем наблюдались? — хмуро спросил Плетнев.
— Кем надо, тем и наблюдались!
— Это шакалами-то этими? Что они наблюдать могли? Они же как гиены — только к трупам приходят.
— Прекратите! Тут вам не зоопарк!.. Вы других защищаете. А сами? Вам костюм дали — где он? Между прочим, государство не может раскидываться направо-налево. Думаете, война все спишет?
Плетнев смотрел в его глаза… странный у него был взгляд. Ледяной. Но где-то в глубине плавал страх. Может, он сумасшедший?
— Товарищ майор, вы это серьезно говорите?
— Да уж не шуточки шучу, — вздохнул майор на полтора тона ниже.
Нет, все-таки нормальный, наверное…
— Ну, тогда я пойду, — сказал Плетнев, поднимаясь.
Дознаватель взвился:
— Куда? Я вас не отпускал!
Он был старшим по званию.
Медленно, не сводя с него глаз, Плетнев подчинился приказу и сел.
— Отвечайте! — орал он. — Вы наблюдали случаи мародерства?
— Я — случаев мародерства — не наблюдал, — раздельно произнес Плетнев.
— Но капитана Аникина вы сразу после штурма видели?
— Видел.
— А ведь точно известно, что Аникин шарил по карманам! Хотите следствие в заблуждение ввести?!
Плетнев молчал.
— Сказать нечего? — Дознаватель злобно усмехнулся. — А вы знаете, что у Большакова в куртке нашли большую сумму денег? Откуда они, спрашивается?
— Ромашов получил в посольстве суточные. И передал Большакову. А куда нам их надо было нести перед боем — на базар? Аппаратуркой закупаться?
— Не паясничайте, Плетнев! Вы точно знаете, что Ромашов получал, или вам так кажется?
— Я при этом не присутствовал. Я это знаю от Ромашова.
— Все с чужих слов!.. После штурма сказал?
— Нет, до штурма. Он при мне передавал их Большакову.
— Ну, допустим… А что вам известно о найденных во дворце драгоценностях? Где они? Тоже отнекиваться станете?
— Не было никаких драгоценностей.
— Неужели! — воскликнул дознаватель, поймав его на явной лжи. — Разве майор Ромашов не при вас об этом хвастал?
Плетнев сорвался:
— Мы друг друга найти не могли, не то что!.. Вот что я оттуда вынес! Единственная драгоценность! Хорошо, что не в башке!
И со стуком положил на стол перед ним свою любимую пулю.
Дознаватель тут же смахнул ее ладонью на пол.
— Нечего мне тут свои сувениры показывать!
Честно, он не понимал, что происходит. Он нагнулся, поднял ее, сжал в кулаке.
В голове у него стало что-то медленно взрываться.
Вспышка — слепо ворочающаяся БМП наезжает на раненого Зубова.
Вспышка — рука Епишева болтается на сухожилиях.
Вспышка — нога в ботинке разбивает стеклянную дверь, осколки стекла; граната, медленно летящая в темноту; взрыв.
— Ты, может, героем себя почувствовал?! Съездил пострелять, так и ноги на стол?! А если б неудачей все закончилось, знаешь, куда бы ты свое геройство мог засунуть?
Вспышка — кафельная белизна морга, лицо Астафьева.
Вспышка — изумленный взгляд умирающего Кузнецова.
Вспышка — Вера в белом забрызганном кровью халате кричит: «Фашисты! Фашисты!..»
Вспышка — в него в упор палит гвардеец Амина…
И еще — лицо бьющегося о дно баржи тонущего мальчика…
Дознаватель встал, обошел стол, остановился перед ним. Плетнев медленно поднял взгляд.
— Вообще бы такого человека не нашли! Не было бы тебя! В списках не значился! Понял? И «звездными» списками вашими наградными — можете подтереться!
Вскакивая, он ударил снизу кулаком в челюсть.
Дознаватель с грохотом обрушился на стул.
Треснулся головой о бетонный подоконник. Повалился на пол.
Плетнев еще раз саданул его — ногой.
Под головой уже растекалась лужа крови.
Дверь распахнулась, в кабинет ворвался Карпов, за ним Ромашов, Аникин…
— Прекратить!
Он стоял неподвижно…
Аникин приехал к нему через полгода, когда разрешили свидания. И сказал, что в ту секунду его не узнал. По его словам, он даже удивился — откуда, мол, здесь взялся совершенно чужой человек?
Заснеженные леса молчат под хмурым небом.
Если смотреть с вертолета, видны белые пятна замерзших озер.
Белые змеи заснеженных рек.
Снова леса.
Без конца — до самого горизонта. И даже дальше.
А вот просека.
Дорога. По ней ползет букашка грузовика.
Отвилок тянется к каким-то приземистым строениям… а там уже и сторожевые вышки… колючая проволока в несколько рядов… бетонные бараки в ряд… воронье…
И снова лес.
НИЖНИЙ ТАГИЛ, 23 ФЕВРАЛЯ 1989 г
Странно это все-таки происходит.
Главное в жизни — это, видимо, ритм. И если он вдруг сбивается — пусть даже с плохого на хорошее, — чувствуешь себя будто рыба, выброшенная волной на песок. Все не так. Прежде бил хвостом — было одно. Теперь так же бьешь хвостом — совсем другое. Когда еще накатит следующая волна и утащит в новую воду…
Сорок минут ожидания в холодном предбаннике. Под охраной.
Вот наконец открылась дверь кабинета.
— Заключенный Плетнев по вашему…
Шорохов махнул рукой жестом благорасположенности:
— Ладно тебе! Садись!
Первый раз такое, чтобы доклад прервать. Но, правда, и день такой впервые…
Плетнев молча сел.
Сопя, Шорохов уже выводил на длинном желтом листе «волчьего билета» причудливый вензель своей начальственной росписи.
— В канцелярии получишь… Ты, Плетнев, на меня зла не держи. Я к тебе со всем пониманием…
— Так точно, гражданин начальник…
— Да какой я тебе теперь гражданин начальник! — осклабился Шорохов. — Теперь уже по-прежнему: товарищ подполковник!..
Плетнев кивнул. Честно сказать, в товарищи к Шорохову ему как-то не хотелось.
Шорохов протянул конвойному офицеру документы.
— Давай, Плетнев! Всех благ!
— И вам того же…
Переход из коридора в коридор. Другой предбанник. Кафельный и гулкий. Неприятные воспоминания…
Минут через пятнадцать что-то загремело. С лязганьем отворилась железная створка, закрывавшая квадратное отверстие окна.
— Плетнев? Распишись.
Он не видел лица. Только руку. Рука протягивала простенькую шариковую ручку. Взял непослушными пальцами.
— Да, тут вот… Ага… Принимай.
Из окна — комок за комком — появилась его прежняя одежда. Снял телогрейку. Потом робу. Надел «песчанку». И синюю меховую куртку техсостава ВВС.
— Шапки не было, что ли? — хмуро спросил каптерщик.
— Не было…
— Да… Мозги застудишь. Погоди-ка.
Через минуту из окна выпала кроликовая шапка третьего срока носки. Если не пятого.
Плетнев поднял.
— Спасибо.
— Всех благ!..
Еще немного ожидания.
— Здесь…
Еще одна подпись — и он сунул в карман документы.
— Посиди, автобус в одиннадцать пойдет.
— Да ладно… пройдусь.
— Смотри.
Еще пара-тройка лязгов и щелчков… и все!
Помимо собственной воли часто и, должно быть, довольно нелепо озираясь, Плетнев миновал метров триста отвилка и свернул на дорогу.
Время скакнуло на девять лет назад. Он шел по обочине. Он был один.
Снег поскрипывал.
