— Хотела бы я мучиться попусту, — сказала она.
Почему-то эта фраза меня разозлила.
— Но так оно и есть, — отрезал я. — А если бы все было, как ты считаешь, неужели бы я скрыл это от тебя после всего, что ты мне о себе рассказывала — о морском кадете и всех других за время твоего брака? Так что ты вполне можешь дать мне фору.
Мы стояли друг против друга, красные, разгоряченные.
— Не думала я, что настанет время, когда ты попрекнешь меня этим, а я пожалею о своей откровенности. — Голос ее прервался, и на меня повеяло стужей, как от наледи на морском берегу после первых морозов. — И что мы с тобой станем считаться обидами — тоже не думала.
Выглядела она скверно: черные глаза нехорошо блестят, лицо совершенно белое, ноздри раздуваются, будто учуяли дурной запах и ее сейчас стошнит, как она и говорила. И животные, эти их клетки и миски, и кожаные кресла, и змеи, шуршащие в соломе, — все, что раньше, казалось, имело некий смысл, обесценилось и стало грубым и глупым, нагромождением вещей, лишним, ненужным ей в ее горе. А сама Тея устало поникла, сгорбилась, на шее проступили жилы. И при этом, мучимая жестокой ревностью, она жаждала причинить мне боль, заставить меня страдать.
Неизвестно почему, я считал ее настроение преходящим, но в то же время боялся. Я сказал:
— Ты даже мысли не допускаешь, что между нами ничего не было! Ведь так? Не допускаешь? И из-за того, что мы провели ночь вместе, тебе видятся страшные картины.
— Что ж, допустим, это неразумно, но разве между вами ничего не было? Ты можешь поклясться?
Я уже собрался сделать это, потому что поклясться было необходимо, хотя я и страдал от надобности лгать и притворяться, даже не успев смыть с себя запах Стеллы, но Тея меня остановила:
— Нет. Не надо. Ты лишь повторишь то, что уже говорил. Я знаю. Мне не нужно ничего воображать, я уже все себе вообразила. И не ожидай от меня сверхчеловеческой выдержки. На такое я не претендую. Это было очень больно, гораздо больнее, чем я могу выдержать.
Тея больше не плакала, но мрачное безмолвие, в котором она пребывала, отражалось в ее взгляде.
И это смягчило меня, растопив мою суровость, как внезапно вспыхнувшее пламя.
— Оставим это, Тея. — Я шагнул к ней, но она отстранилась.
— Зачем ты вернулся?
— Послушай…
— Я серьезно. Ты можешь нежничать со мной, а через десять минут быть с ней, и через пятнадцать — еще с какой - нибудь шлюхой. Тебе это раз плюнуть. Но как вы сошлись — вот что мне интересно!
— Как? Моултон познакомил меня с ней и Оливером.
— Почему тогда она не обратилась к своему другу Моултону? При чем тут ты? Ты заигрывал с ней!
— Нет, ничего подобного. Просто она меня выбрала, решила, что я способен на участие. Она видела нас с тобой вместе и, наверно, сочла, что я лучше других способен понять женщину, оказавшуюся в трудной ситуации.
— С какой же легкостью ты лжешь! Она выбрала тебя по обличью дамского угодника. Поняла, что отказа не будет и она сможет вертеть тобой как хочет!
— О нет, нет, ты ошибаешься! — сказал я. — Просто она попала в переплет и я ее пожалел. — При этом я, конечно, помнил наш разговор в апельсиновой роще и чувство, меня тогда охватившее, порыв, который я не в силах был загасить. По всей вероятности, Тея догадывалась об этом, что мне казалось удивительным. Еще в Чикаго она предсказала, что я убегу от нее за любой юбкой, которая меня поманит. Правда, тогда она была менее сурова в своих оценках и не судила меня так безжалостно. В Чикаго меня восхищала возможность быть с ней откровенным, не иметь секретов, теперь же качнуло в другую сторону — отсутствие секретов показалось губительным. -
— Честное слово, я лишь хотел ей помочь, — сказал я.
— О чем ты говоришь! — вскричала она. — Помочь он хотел! Ее мужа полиция сцапала, едва вы отъехали!
— Что? Оливера арестовали? — Я был потрясен. — Возможно, я поторопился. Но я боялся, что он потащит ее за собой. Ведь у него был пистолет, и он ударил Луфу и стал слишком агрессивным. Я думал, что он может ее заставить…
— Этот жалкий пьяный кретин, этот недоносок может ее заставить? Ее, такую? Может, он и раньше ее заставлял? И в постели его она очутилась под дулом пистолета? Да она же просто шлюха! Однако тебя раскусила мигом — сообразила, что ты наверняка оправдаешь ее ожидания, будешь паинькой и станешь плясать под ее дудку и играть в ее игру. Как делаешь всегда и со всеми.
— Я вовсе не всегда играю в твою игру! Это-то тебя и бесит! Не спорю — видимо, что-то она во мне поняла, если не приказала мне, а попросила. Наверно, увидела, как обрыдло мне жить по чужой указке.
Страдание на ее лице проступило заметнее — казалось, ее вновь мучит приступ тошноты. Она закусила губу, потом сказала:
— Это не было игрой, если ты так все воспринимаешь. Нет, я не играла, я была искренна. Насколько могла и умела. А ты считал это игрой. Наверно, так. Наверно, к другому ты не привык.
— Мы говорим о разных вещах. Я имею в виду не нашу любовь, а совсем иное — твои причуды.
— Мои причуды, — сдавленно произнесла она и прижала руки к груди.
— А как иначе все это можно назвать — орла, змей, охоту все дни напролет?
Мои слова она восприняла болезненно — еще один удар под дых.
— Так, значит, ты просто проявлял снисхождение? В том, что касалось орла, например? Тебе все это было не нужно, казалось лишним? И ты все время считал это моими причудами?
Я понял, как ужасно обидел ее, и постарался по возможности смягчить выражения.
— Ну разве тебе самой такие занятия не казались странными?
От моих слов у нее словно перехватило горло, она онемела, и по сравнению с этой немотой прежние ее слезы выглядели ничтожными. Наконец она выговорила:
— Мне тоже многое кажется странным, гораздо более странным, чем то, что удивляет тебя. Но любить тебя мне странным не казалось. А вот теперь ты тоже стал казаться мне странным, как и многое другое. Может, я чудачка, не похожая на прочих, но могу жить только так, таким странным образом. Не придерживаться установленных правил, не лгать и не фальшивить. А теперь получается… — Я молчал, чувствуя ее правоту. — …что ты снисходил до меня, прощал мои слабости. — Видеть ее страдания было невыносимо: она запиналась — столько слов скопилось у нее, что, казалось, ей трудно выбрать нужное. — Я не просила тебя об этом, никогда не просила! Почему ты не говорил мне о своих чувствах? Мог бы сказать. Я не хотела казаться тебе странной, с причудами!
— Ты и не казалась. Ты сама — не казалась!
— Наверно, каждому такого и не скажешь. Но со мной-то ты мог вести себя иначе, чем с другими! Есть у тебя такой человек? Да, наверно, любовь принимает иногда странные формы. И ты думаешь, что странность эта тебя извиняет. Но, похоже, любовь всегда будет казаться странной, чуждой тебе, в каких бы формах ни являлась. Видимо, она тебе просто не нужна. В таком случае я совершила ошибку, подумав, будто нужна. Ведь не нужна, да?
— Зачем ты это делаешь? Хочешь совсем меня уничтожить? Втаптываешь в грязь, потому что ревнуешь и обижена?
— Да, ревную. Мне очень скверно. Я разочарована. Иначе так бы себя не вела. Я понимаю, что слушать это тебе невыносимо, но я не просто ревную — я разочаровалась в тебе. В Чикаго, когда я пришла, а ты был с девушкой, я даже не спросила, любишь ли ты ее. Я поняла, что это не так уж важно. Но даже если бы и было важно, все равно, думала я, стоит попытаться. Мне было очень одиноко, мир казался полным вещей, но пустым — люди в нем отсутствовали. Я знаю, — произнесла она с покорностью, вызвавшей у меня еще большее замешательство, — что, наверно, не совсем нормальная. Да, должно быть, это так, признаю. — Сказано это было тихо, хрипло. — Но я думала, что, сумев открыть для себя одного человека, открою и других. Что люди перестанут меня тяготить, утомлять, исчезнет мой страх перед ними. Потому что люди не виноваты — во всяком случае, не очень. Не они все это устроили. И я поверила, что именно ты все для меня переменишь. И это было возможно. Я так радовалась, что нашла тебя. Считала, ты и сам понимаешь, что для меня значишь, и счастлив этим, думала, ты не такой, как все. И потому я сейчас не просто ревную. Я не хотела, чтобы ты вернулся, и мне жаль, что ты это сделал. Ты оказался таким же, как прочие. Не надолго же тебя хватило. Я не желаю больше тебя видеть!
Она наклонила голову заплакала. Шляпа, упав, повисла на резинке. Я не мог вздохнуть, грудь теснило. Наверно, то же чувствует несчастная белка, застрявшая в дымоходе и там задыхающаяся. Я шагнул к ней. Она выпрямилась, взглянула на меня и крикнула:
— Не надо! Не хочу! Не смей! Ты, наверно, думаешь, будто все это пустяки и все можно простить, но я так не считаю!
Обойдя меня, она прошла к двери и там остановилась.
— Я еду в Чильпансинго. — Больше она не плакала.
— Я поеду с тобой.
