— Да, разумеется. — И Гарп прочитал его наизусть.
ЗАГОВОР ПРОТИВ ВЕЛИКАНА
Первая девушка
Когда тот деревенщина придет
И станет, бормоча невнятно, острить топор,
Я резво побегу вперед,
Распространяя аромат гераней
И тех цветов, которые никто и никогда еще не нюхал.
Его надолго это остановит!
Вторая девушка
Я тоже убегу вперед
И всюду разбросаю по ветвям
Гирлянды брызг цветных,
Подобных крошечным икринкам.
Запутается он в этих бусах насмерть!
Третья девушка
O, la… le pauvre! Бедняга!
Я ж побегу почти с ним рядом,
Пыхтя забавно.
А он наклонится конечно же — послушать.
И прямо в ухо великанье я флейтой пропою
Мелодию, что миру хриплых звуков неизвестна.
И от мелодии волшебной он на куски развалится!
— Какое милое стихотворение, — сказала Хелен.
— Роман будет из трех частей, — сообщил Гарп.
— И части будут называться «Первая девушка», «Вторая девушка» и «Третья девушка»? — спросил Джон Вулф.
— А что, великан действительно развалился? — спросила Хелен.
— Разве это когда-нибудь случается? — сказал Гарп.
— У тебя в романе настоящий великан? — спросил Джон Вулф.
— Пока не знаю, — ответил Гарп.
— Он — это ты? — спросила Хелен.
— Надеюсь, что нет, — сказал Гарп.
— Я тоже надеюсь, что нет, — сказала Хелен.
— Ладно, ты сперва первый роман напиши, — посоветовал Гарпу Джон Вулф.
— Нет, его в последнюю очередь! — закричала Хелен.
— А по-моему, с точки зрения логики последним следует писать «Гибель Вермонта», — сказал Джон Вулф.
— Нет, в качестве последней части я все-таки вижу «Заговор против великана», — возразил Гарп совершенно серьезно.
— Слушай, подожди чуть-чуть и напиши его после моей смерти, — сказала Хелен.
Все засмеялись.
— Но ведь романов только три, — сказал Джон Вулф. — А что потом? Что будет после этих трех?
— А после я умру, — сказал Гарп. — Тогда всего получится шесть. Шесть романов — это вполне достаточно.
Все снова засмеялись.
— Скажи еще, что знаешь, как ты умрешь, — ввернул Джон Вулф.
— Все. Давайте прекратим этот разговор, — сказала Хелен и, повернувшись к Гарпу, добавила: — Если ты скажешь: «Я погибну в авиакатастрофе», я тебе никогда этого не прощу!
За пьяноватым шутливым тоном Хелен Джон Вулф уловил глубочайшую серьезность; он даже сел как следует, выпрямив ноги.
— Вам обоим лучше лечь спать, — сказал он. — И как следует отдохнуть перед перелетом.
— А разве вы не хотите знать, как я умру? — спросил у них Гарп.
Они молчали.
— Я покончу самоубийством, — любезно сообщил Гарп. — По-моему, это совершенно необходимо, чтобы стать окончательно признанным писателем. Нет, правда! Я не шучу. Согласитесь, в соответствии с нынешней модой это единственный способ доказать обществу серьезность намерений писателя. Поскольку само его искусство не всегда способно это сделать, порой необходимо обнажить и вытащить на всеобщее обозрение личные трагические переживания, личное горе. Во всяком случае, самоубийство явно покажет, что в конце концов ты действительно был вполне серьезен. — Гарп говорил с каким-то неприятным сарказмом, и Хелен вздохнула, а Джон Вулф снова вытянул ноги. — И уж потом в твоих произведениях обнаруживается куда больше серьезности, чем прежде, — притом в таких местах, где раньше этой серьезности никто и не говорил.
Гарп частенько с раздражением замечал, что самоубийством он бы исполнил последний долг перед семьей — как отец и кормилец, — и обожал цитировать примеры из произведений писателей средней руки, которые нынче были в особом фаворе именно потому, что совершили самоубийство. Впрочем, кое-кого из этих писателей-самоубийц Гарп и сам любил и очень надеялся, что в момент самоубийства некоторые из них сознавали этот счастливый аспект своего злосчастного решения. Он прекрасно знал, что люди, которые действительно решились покончить с собой, отнюдь не романтизировали самоубийство и вовсе не думали о «серьезности», какую этот поступок, быть может, «придаст» их жизни и творчеству, — тошнотворная манера, столь распространенная в книжном мире. Как среди читателей, так и среди рецензентов.
Гарп также отлично знал, что никакой он не самоубийца; быть может, после гибели Уолта его уверенность и была немного поколеблена, но он все равно это знал. Он был столь же далек от самоубийства, как и от изнасилования. Он даже вообразить не мог, как сделал бы то или другое. Однако ему нравилось воображать себе писателя-самоубийцу, который с улыбкой думает, как он удачно всех обманул, а сам тем временем читает и переписывает свое предсмертное послание — записку, которую больно читать, ибо в каждом ее слове сквозит отчаяние. Гарп любил, хотя и не без горечи, представлять себе тот миг, когда предсмертное послание доведено до совершенства, писатель берет в руки револьвер или яд или с бритвой в руках погружается в полную горячей воды ванну и смеется ужасным смехом, понимая, что уж теперь-то обеспечил себе полный успех у читателей и рецензентов. Одна из таких воображаемых Гарпом предсмертных записок гласила: «В последний раз вы, идиоты, меня не поняли!»
— Какая отвратительная идея! — сказала Хелен.
— А по-моему, идеальная смерть для настоящего писателя, — не согласился Гарп.
— Поздно уже, — сказал им Джон Вулф. — Вы не забыли, что вам завтра лететь?
В гостевой комнате, мечтая завалиться спать, Джон Вулф обнаружил совершенно бодрого Дункана.
— Что, предвкушаешь радости путешествия? — спросил Вулф мальчика.
— Да, я еще не бывал в Европе. А вот отцу приходилось, — сказал Дункан.
— Я знаю.
— А что, мой отец скоро кучу денег заработает? — спросил Дункан.
— Надеюсь, — кивнул Джон.
— Только они нам, в общем, не очень-то и нужны, — сказал Дункан. — У бабушки их много.
— Так ведь приятно иметь собственные деньги, верно?
— Почему? — Дункан, казалось, был удивлен.
— Ну, приятно быть знаменитым, — сказал Джон Вулф.
— А вы думаете, мой отец станет знаменитым? — спросил Дункан.
— Думаю, да.
— У нас уже бабушка очень знаменитая, — сказал Дункан.
— Я знаю.
— И, по-моему, ей это совсем не нравится.
— Почему ты так думаешь? — спросил Джон Вулф.
— Слишком много чужих людей в доме, — сказал Дункан. — Я сам слышал, как она говорит: «В доме слишком много чужих».
— Видишь ли, твой отец, возможно, будет знаменит совсем иначе, чем бабушка, — вздохнул Джон Вулф.
— Сколько же существует разных способов стать знаменитым? — спросил Дункан.
Джон Вулф с тяжелым вздохом стряхнул сон и принялся рассказывать Дункану о различиях между книгами популярными и просто достаточно успешными. Он говорил о книгах политических, о книгах спорных, о художественной прозе. Излагал мальчику тонкости издательского дела и выдал ему куда больше профессиональных секретов, чем его отцу. Да, собственно, Гарп этим никогда по-настоящему не интересовался. Дункан, впрочем, тоже вряд ли запомнит хотя бы один из секретов Джона Вулфа, потому что сразу уснул, едва Джон начал свои объяснения.
Дело в том, что Дункану нравилась манера Джона говорить неторопливо, подробно все объясняя. И голос у него был такой же спокойный, как у Роберты Малдун, или у Дженни, или у матери, или у Гарпа, когда они рассказывали ему перед сном всякие разные истории в Догз-Хэд-Харбор; от этих историй он всегда засыпал спокойно и крепко, без кошмаров. Дункан так привык к размеренному тону таких рассказов, что и в Нью-Йорке не мог без них заснуть.
Утром Гарп и Хелен были прямо-таки поражены содержимым платяного шкафа Джона Вулфа. Там обнаружилась прелестная ночная рубашка, несомненно принадлежавшая одной из прилизанных подружек Джона — одной из тех, кому прошлой ночью не довелось побывать у него дома. Еще там было штук тридцать темных костюмов, все в тонюсенькую полоску, все чрезвычайно элегантные, и брюки у всех дюйма на три длиннее, чем нужно Гарпу. Гарп надел один из них к завтраку, подвернув штанины.
— Господи, сколько же у тебя костюмов! — сказал он Джону Вулфу.
— Можешь взять себе любой, — великодушно предложил тот. — Или даже два-три. Если хочешь, возьми тот, который сейчас на тебе.
— Брюки длинны, — сказал Гарп, приподняв ногу.
— Отдай укоротить, — посоветовал Джон Вулф.
— Вот именно. У тебя-то вообще ни одного костюма нет, — сказала Хелен.
Гарп решил, что, раз этот костюм так ему нравится, он в нем и поедет в аэропорт, подколов штанины булавками.
