И правда, в ясном небе над ними сияла луна. Было начало лета.
В голубоватом сумраке улиц двигались фигуры прохожих. Город казался чистым и сверкающим.
— И что ты намерен делать? — спросил Колин.
— Сначала осмотрюсь. Наведу справки. У меня есть рекомендательное письмо к одному человеку на телевидении.
Колин засмеялся.
— Не презирай оружия пророков, — сказал Стивенс. — За телевидением будущее.
— Какое будущее?
— Мое, — сказал Стивенс. — Я намерен внести свою лепту в какую-нибудь программу, как в зрительной, так и в словесной форме излагая свои взгляды на темы дня. Например, новое появление Германии на мировой арене в качестве ведущей державы и сближение ее целей с целями Америки; возрождение Японии; неофилистерство послевоенной интеллигенции; соблазнение пролетариата вещизмом, еще более отталкивающим, чем тот, на который он поддался прежде; постепенный неосознаваемый упадок Запада и приближение неизбежной войны с Россией.
— Все это звучит крайне неправдоподобно.
— Таковы темы современности, — сказал Стивенс. — Вопросы, теснящие нас со всех сторон каждый божий день: распад личности; унификация восприятия; опошление человеческих взаимоотношений и побуждений; метемпсихоз буржуазии повсюду в мире; расплодившееся невежество, которое идет на смену века элитизма и еще при жизни нашего поколения будет править миром. А какую позицию занимаешь ты, — добавил он, — в отношении всего этого?
Колин шел, сунув руки в карманы. Стивенс, лицо которого было все в поту после вечерних возлияний, смотрел на него с улыбкой.
Они вышли на мост. Дом Стивенса стоял почти напротив, в узкой улице новых коттеджей на две семьи.
Луна отражалась в реке.
— Ну? Во что же веришь ты? — добавил Стивенс. Он оперся на парапет и посмотрел вниз: река изгибалась, как широкая, прихотливо подсвеченная магистраль между бесформенностью фабрик по берегам.
— Я верю в то, что надо поступать хорошо, — сказал Колин.
— Значит, ты-таки сентиментален.
— «Хорошо» совсем не в том смысле, какой ты вкладываешь в это слово. Совсем не в том, — сказал он.
— Да неужто ты не только идеалист, но вдобавок еще религиозный маньяк?
— Я вовсе не идеалист, — сказал он.
Наконец они расстались на углу улицы, где жил Стивенс — в одном из палисадников он увидел укрытый брезентом мотоцикл своего друга.
— Перед отъездом в Лондон я к тебе загляну, — сказал Стивенс. — Я утоплю тебя в письмах. «Я пришел поднять детей на их родителей» — говорит Христос в одном из наименее сенсационных Евангелий, и я, будь уверен, сделаю то же.
Колин перешел у моста на ту сторону шоссе и подождал своего автобуса. В верхнем салоне сидел Майкл.
— А, — сказал Риген и кивнул. — Я так и подумал, что это ты. Я тебя еще на шоссе увидел.
Они сидели рядом на длинном сиденье у ветрового стекла.
— Ты там разговаривал со своим другом?
— Да, — сказал он.
— А чем он занимается?
— Пока преподает в школе, — сказал он. — Но кажется, скоро уедет в Лондон.
— Я подумывал, не поехать ли туда в не слишком отдаленном будущем, — сказал Риген. — Для музыканта там может найтись что-нибудь подходящее, — добавил он. Воротник у него был расстегнут, и он снял шляпу, чтобы не задевать низкий потолок. — А к тому же у меня есть кое-какие связи.
— Ну, может, вы там встретитесь, — сказал он.
— О, не в тех кругах, в которых вращаюсь я, — сказал Майкл, сжимая и разжимая длинные пальцы маленьких рук, которые лежали на закрытых дождевиком коленях.
Небо потемнело — автобусные фары бросали широкие полукружия света на поблескивающее под луной шоссе впереди.
— Если бы я знал, что смогу найти подходящую квартиру, я бы сразу уехал из поселка, — добавил он. — Ты представить себе не можешь, до чего мне невыносимо там жить. Невозможно укрыться от соседей. Я, конечно, не про тебя. Ну, да ты всегда был исключением.
Колин молчал. Риген водил пальцами по шляпе, которую положил к себе на колени.
— Дело в том, что дом принадлежит шахте, и они не могут меня выселить, раз мой отец работал там. Одно время я думал, не купить ли его. Но потом решил, что уже не смогу его продать. Мы столько лет вносили квартирную плату, что ее хватило бы, чтобы купить десять таких домов. Ну, да и вы тоже, наверное, — добавил он.
Автобус, погромыхивая, катил по шоссе. С вершины холма они различили смутное зарево огней поселка, пересеченное силуэтом лесистой гряды.
— Ты представить себе не можешь, до чего мне невыносимо туда возвращаться, — сказал Риген снова. Его потемневшие глаза были уныло устремлены на шоссе впереди.
— А как твоя мать? — спросил Колин.
— Полное сумасшествие. Она оттуда больше не выйдет. — Он все так же смотрел на шоссе. — Когда я ее навещаю, она меня не узнает. Может, это и к лучшему. Знаешь, она винила меня в смерти отца. Ну, не вслух, конечно.
Некоторое время они молчали. С каждой остановкой автобус пустел все больше.
Вскоре они остались наверху одни.
Невыразимая тоска овладела Колином. Словно все его прошлое слилось воедино, словно был подведен какой-то последний итог: будущее вдруг представилось ему таким же пустым и унылым, как шоссе впереди.
— Ну, что поделаешь, — сказал Майкл и, протиснувшись мимо него, быстро спустился по лестнице.
Они шли рядом по темным улицам.
На углу под фонарем стоял какой-то человек. При их приближении он отступил в тень.
— Может, зайдешь выпить, Колин? — сказал Майкл.
— Пожалуй, — сказал он.
— Если не хочешь, то не надо.
— Нет, я хочу, если тебя это не стеснит.
— Ну, все-таки общество, — сказал Майкл и словно нечаянно поглядел на дверь Блетчли.
В первый раз в жизни он вошел в дом Ригена.
Внутри стоял запах протухшей еды.
Как и рассказывал отец, в комнатах не было никакой мебели. Пустой очаг в кухне загораживала циновка. Напротив стоял жесткий стул со сломанной спинкой. В углу был прислонен скрипичный футляр.
Тщательно наклеенные обои со строгим узором, которые миссис Риген оберегала от каждого пятнышка, были теперь грязными и засаленными. Пол больше не сверкал линолеумом.
— Садись, — сказал Майкл, указывая на стул. — Я сейчас тебе налью.
Он открыл шкафчик и достал бутылку.
Потом поставил на пол две чашки, налил одну, потом другую.
— Ты ведь тут ни разу не был? — сказал он.
— Да, — сказал Колин.
— Твой отец заходил как-то вечером. Я был тронут, что он побеспокоился. И миссис Блетчли заходила. Раза два или три. Она любила мою мать. И даже ездила к ней в лечебницу, только мать ее не узнала. У нее еще что-то с ногой.
— Что? — спросил он.
— Не знаю, — сказал он. — Возможно, рак. Врачи не слишком обнадеживают. — Он отпил из чашки и добавил: — Я никогда не слышал, что бывает рак ноги.
Снаружи доносилось тихое попыхивание шахты. Тускло светила лампочка без абажура.
— А ты не хочешь сесть на стул? — сказал Колин.
— Нет-нет, — сказал Майкл и сел на пол. — Я не топлю, — сказал он. — Я тут бываю редко.
— А когда ты собираешься в Лондон? — спросил он.
— О, я сначала хочу кое-что попробовать, — сказал Майкл. — Видишь ли, весь стиль музыки изменился. Та, на которой я воспитывался, исчезла навсегда. История моей жизни. — Он допил чашку и налил в нее еще.
Колин не так быстро выпил свою.
— Ты заметил, что молодых людей тут почти нет? — добавил Майкл. — А в шахте и вовсе. Даже в крикет на пустыре больше никто не играет: Батти, Стрингер, твой отец, Шоу — все они уже слишком стары для этого. Но их, насколько я замечаю, никто не сменяет. Идут даже разговоры, что шахту придется закрыть.
— Да, — сказал он, потому что его отец как-то упоминал про это.
— Оборудование устарелое, да и запасы угля невелики, — сказал Майкл. — Ты только подумай: мой отец работал на ней всю жизнь. И Шоу. И твой отец несколько лет. — Он откинул голову. — Помнишь, как мы ходили в Брайерли и шофер подвез нас в кабине грузовика? Ах, как бы я хотел вернуться назад в те дни! Все казалось таким несомненным и гарантированным, хотя на самом-то деле только казалось, но тогда об этом не думалось. Я так и не узнал, что стояло за той фамилией. Ну, которую шофер велел назвать моему отцу. И уж теперь мы, наверное, никогда не узнаем, — добавил он.
Немного позже он начал тихо постанывать. Его голова упала на грудь. Дождевика он не снял. Шляпа, которую он повесил на гвоздь, слетела на пол.
Колин его окликнул, но он только затряс головой. По-видимому, он много пил весь вечер. Колин встал со стула, и тут Майкл опрокинулся на бок.
Он поднял его, удивляясь тому, каким легким он оказался. Но втащить его по лестнице было трудно из-за его роста.
Большая спальня была пуста, как и задняя у лестницы. Но во второй комнатушке стояла узкая кровать.
