Думаю, что она только что закончила обедать с кем-то, кто оставил ее одну поджидать моего прихода. Мы выпили три убойных чашки кофе и выкурили вместе полпачки дешевых сигарет, ища на ощупь тему для беседы, не разговаривая до тех пор, пока она не отважилась спросить меня, думал ли я о ней иногда. Только тогда я сказал ей правду: я не забывал ее никогда, но ее прощание было таким жестоким, что у меня поменялся способ бытия. Она была более сердобольной, чем я.
— Не забывай никогда, что ты для меня как сын.
Она читала мои статьи в прессе, мои рассказы и мой единственный роман, и она говорила мне о них с трезвой и ожесточенной зоркостью, какая возможна только из-за любви или досады. Тем не менее я не сделал ничего другого, как только уклонился от капканов ностальгии с ничтожной трусостью, на которую способны только мужчины. И когда наконец мне удалось уменьшить напряжение, я осмелился спросить, был ли у нее сын, как она хотела.
— Родился, — сказала она радостно, — и уже кончает начальную школу.
— Черный, как его отец? — спросил я с обычной ничтожной ревностью.
Она парировала со свойственным ей чувством юмора. «Белый, как его мать, — сказала она. — Но отец не только не ушел из дома, как я того боялась, а стал еще ближе ко мне». И, увидев мое очевидное замешательство, подтвердила с убийственной улыбкой:
— Не беспокойся: он от него. И две дочери как две капли воды похожи на отца.
Она была рада, что я пришел, развлекла меня некоторыми воспоминаниями, которые не имели со мной ничего общего, я имел тщеславие подумать, что она ждала от меня более задушевного ответа. Но так же, как и все мужчины, я ошибся во времени и месте. Она посмотрела на часы, когда я заказал четвертую чашку кофе и другую пачку сигарет, и поднялась без предисловий.
— Хорошо, мальчик, я счастлива видеть тебя, — сказала она. И заключила: — Не больно выносить твои произведения, не зная, какой ты.
— И какой же я? — решился я спросить.
— А, нет! — рассмеялась она от всей души. — Этого ты не узнаешь никогда.
Только когда я перевел дух перед печатной машинкой, я осознал жгучее желание увидеть ее, которое у меня было всегда, и ужас, который мне помешал остаться с ней на всю жизнь. Тот же самый сокрушающий ужас, который я много раз вновь испытывал с того дня, когда звонил телефон.
Новый, 1955 год начался для журналистов 28 февраля с сообщения о том, что восемь моряков эсминца «Кальдас» военно-морского флота упали в море и пропали без вести во время грозы, всего в двух неполных часах до прибытия в Картахену. Корабль вышел в открытое море четырьмя днями ранее из Мобила, штат Алабама, проведя там несколько месяцев из-за поломки.
Пока редакция в полном составе в растерянности слушала первый радиовестник о катастрофе, Гильермо Кано повернулся ко мне на своем вращающемся стуле и выстрелил в меня быстрым приказом с кончика языка. Хосе Сальгар на пути в цеха тоже остановился напротив меня в нервном напряжении из-за сообщения. Час назад я вернулся из Барранкильи, где готовил информацию о вечной драме в Бокас де Сениса, и уже начал снова расспрашивать, в котором часу вылетает ближайший рейс на побережье, чтобы написать первый репортаж о восьми пропавших. Однако из радиовестника вскоре стало ясно, что эсминец прибудет в Картахену в три часа дня без новых известий, поскольку не были найдены тела восьми моряков-утопленников. Гильермо Кано был обескуражен.
— Черт возьми, Габо, — сказал он. — Нас задушила ложь.
Бедствие освещалось только официальными бюллетенями, информация преподносилась с обязательными почестями погибшим при исполнении долга, но ничего более. Тем не менее в конце недели морской флот сообщил, что один из них, Луис Алехандро Веласко, добрался до пляжа Урабы, истощенный, перегревшийся на солнце, но излечимый; десять дней его несло по течению без еды и питья на плоту без весел. Все мы согласились, что это могло бы быть репортажем года, если бы нам удалось встретиться с ним без посторонних хотя бы на полчаса.
Это не было возможным. Его держали изолированным, пока он восстанавливался в военно-морском госпитале в Картахене. Там побывал с ним в течение нескольких кратких минут ловкий сотрудник редакции «Эль Тьемпо» Антонио Монтанья, который пробрался в госпиталь, переодетый врачом. Судя по результатам, он добился от пострадавшего только нескольких карандашных рисунков о его местоположении на корабле в момент, когда он был отнесен бурей, и нескольких бессвязных показаний, по которым стало ясно, что у него был приказ молчать. «Если бы я знал, что это был журналист, я бы ему помог», — заявил Веласко несколько дней спустя. После восстановления и всегда под покровительством военно-морского флота он дал интервью корреспонденту «Эль Эспектадора» в Картахене, Ласидесу Ороско, который не смог приехать, куда мы хотели, чтобы узнать, каким же был порыв ветра, что смог вызвать подобную катастрофу.
Луис Алехандро Веласко в действительности был подчинен железному обязательству, которое ему мешало передвигаться и выражаться свободно, даже после того как его перевезли в дом его родителей в Боготе. Любой технический или политический аспект для нас умело решал лейтенант фрегаты Гильермо Фонсека, который с элегантной задушевностью обходил основные сведения о главном, что нас тогда интересовало, что же произошло на самом деле. Только чтобы выиграть время, я написал ряд обстоятельных заметок о возвращении пострадавшего в дом его родителей, когда его сопровождающие в военной форме запретили мне однажды говорить с ним, в то время как разрешили ему пресное интервью для местной радиостанции. Тогда стало очевидно, что мы находимся в руках специалистов в официальном искусстве искажать факты, и впервые меня потрясла мысль, что от общественного мнения было спрятано нечто самое важное о катастрофе. Больше, чем подозрение, я помню это как предзнаменование.
Это был март холодных ветров, и пыльная изморось увеличивала груз моих мучений. Прежде чем, подавленным неудачей, зайти в редакцию, я укрылся в соседней гостинице «Континенталь» и заказал двойную порцию выпивки за стойкой безлюдного бара.
— Тот, кто пьет один, умрет один.
— Бог да услышит тебя, красавица, — ответил я, ни жив ни мертв, убежденный, что это была Мартина Фонсека.
Голос оставил в воздухе след теплых гардений, но это была не она. Я увидел ее выходящей через вращающуюся дверь и удаляющуюся по проспекту под своим незабываемым желтым зонтом, мокрым от измороси. После второй порции выпивки я тоже пошел по проспекту и появился в редакции, поставленный на ноги двумя первыми рюмками. Гильермо Кано увидел, как я вхожу, и весело крикнул всем:
— Так, посмотрим, какую утку нам несет выдающийся Габо!
Я ему ответил правдиво:
— Ничего, кроме мертвой рыбы.
Тогда я понял, что жестокие насмешники пожалели меня, когда увидели, как я проходил, молча волоча промокшее до нитки пальто, ни у кого не хватило духу привычно насмехаться надо мной.
Луис Алехандро Веласко продолжал наслаждаться своей умеренной славой. Его наставники не только разрешали, но и покровительствовали любому роду рекламных извращений. Он получил пятьсот долларов и новые часы за то, что рассказал по радио правду о том, что его часы перенесли суровую непогоду. Завод, изготовитель его теннисных ботинок, заплатил ему тысячу долларов за рассказ о том, что его ботинки были такими крепкими, что их не удалось испортить, даже когда он пробовал их жевать. В один и тот же день он произнес патриотическую речь, позволил поцеловать себя королеве красоты и показал себя сиротам как пример патриотической морали. Я начал забывать памятный день, когда Гильермо Кано объявил мне, что моряк находится у него в кабинете, готовый подписать договор, чтобы рассказать полностью о своем приключении. Я почувствовал себя оскорбленным.
— Это уже не мертвая рыба, а гнилая, — бросил я ему.
В первый и единственный раз я отказался делать для газеты что-то, что было моим долгом. Гильермо Кано смирился с реальностью и отослал потерпевшего без объяснений. Позже он мне рассказал, что, проводив его в своем кабинете, он начал размышлять и не смог объяснить себе самому то, что только что сделал. Тогда он приказал привратнику, чтобы тот вернул пострадавшего, и позвонил мне по телефону с окончательным сообщением о том, что купил эксклюзивные права на полный рассказ моряка.
Это было не в первый раз и, несомненно, не в последний, когда Гильермо упорствовал в безнадежном случае, его рассудок брал верх над эмоциями. Подавленный, я сообщил ему, но в самой мягкой из возможных манер, что я сделаю репортаж только из-за рабочего повиновения, но я не поставлю там свою подпись. Не подумав о том, что решение было случайным, но точным для репортажа, поскольку меня заставили рассказать его от лица главного героя в его собственном стиле, с его личными размышлениями и подписанный его именем. Так я себя уберег от крушения на твердой земле. То есть это должен был быть монолог одинокого моряка, попавшего в экстраординарную жизненную ситуацию. Решение было великолепным, потому что Веласко оказался человеком толковым, восприимчивым, с хорошим образованием и чувством юмора в нужном месте и в нужное время. И все это, к счастью, было подчинено стойкому характеру.
