История о том военно-стратегическом безрассудстве была опубликована в нескольких следующих друг за другом хрониках без консультаций с кем-либо. Цензура хранила молчание, а военные ответили модным оправданием: события в Вильяррике были частью массовой коммунистической мобилизации против правления вооруженных сил, и они были просто вынуждены действовать военными методами. Мне хватило одной строки того сообщения, чтобы у меня в голове возникла мысль добыть информацию напрямую от Хильберто Виейры, генерального секретаря коммунистической партии, которого я никогда не видел.
Я не помню, сделал ли я следующий шаг с разрешения газеты или это была моя личная инициатива, но я помню очень хорошо, что я предпринял несколько бесполезных усилий, чтобы наладить связь с одним из лидеров подпольной коммунистической партии, который мог бы мне сообщить о ситуации в Вильяррике. Основной проблемой было то, что осада военным режимом нелегальных коммунистов была беспрецедентна. Тогда я связался с одним другом-коммунистом, и через два дня напротив моего письменного стола появился другой продавец часов, который пришел разыскать меня, чтобы получить очередной взнос, который я так и не смог заплатить в Барранкилье. Я заплатил то, что смог, и сказал ему как бы небрежно, что мне необходимо срочно поговорить с кем-нибудь из его высоких руководителей, но он мне ответил общей фразой, что он не являлся связником и он не знает, кто им может быть. Тем не менее в тот же день без предварительного уведомления меня застал врасплох по телефону благозвучный и беззаботный голос:
— Привет, Габриэль, я — Хильберто Виейра.
Несмотря на то что он был самым видным из учредителей компартии, Виейра ни одной минуты до тех пор не был ни в ссылке, ни в тюрьме. Тем не менее, несмотря на риск, поскольку оба телефона могли прослушиваться, он мне дал адрес своего секретного дома, чтобы я его посетил в этот же день.
Это была квартира с маленькой гостиной, набитой политическими и художественными книгами, и двумя спальнями. Располагалась она на шестом этаже, куда вели очень высокие и темные ступени, по ним поднимались задыхаясь, но не по причине крутизны, а от осознания, что проникают в одну из тайн, лучше всего охраняемую в стране. Виейра жил со своей супругой Сесилией и новорожденной дочкой. Так как супруги не было дома, он поддерживал вытянутой рукой колыбель дочки и покачивал ее очень медленно, когда она кричала до хрипоты, надолго прерывая нашу беседу, которая была больше о политике, чем о литературе, хотя и не без чувства юмора. Трудно было представить себе, что этот мужчина за сорок, розовый и лысый, со светлыми и острыми глазами и четкой речью, самый разыскиваемый секретными службами страны человек.
Еще при входе я понял, что он был в курсе моей жизни с тех пор, как я купил часы в «Эль Насьональ» в Боготе. Он читал мои репортажи в «Эль Эспектадоре» и вычислял мои анонимные заметки в попытке толковать их скрытые мотивы. Тем не менее он был согласен, что лучшая служба, которой я мог оказывать пользу стране, — это продолжать идти по этому пути, не давая себя никому компрометировать в любого рода политическом членстве.
Он перешел к теме так быстро, как будто я уже раскрыл причину моего визита. Он был в курсе ситуации в Вильяррике, о которой мы не смогли напечатать ни одного письма из-за официальной цензуры, как будто он побывал там. Однако он мне сообщил важные сведения, чтобы понять, что то было прелюдией к затяжной войне в завершении полувека случайных стычек. Его манера выражаться в тот день и в том месте в своей основе имела больше составляющих из речей Хорхе Эльесера Гайтана, чем из Маркса, для одного решения, которое, казалось, было не решением пролетариата во власти, а видом объединения беззащитных против правящих классов. Удачей моего визита к нему была не только информация о произошедшем, но и обретение способа понять произошедшее глубже. Так я это объяснил Гильермо Кано и Саламее и оставил дверь приоткрытой на случай, если в какое-то время покажется хвост незаконченного репортажа. Излишне говорить, что Виейра и я, мы завязали очень хорошие дружеские отношения, которые нам облегчили общение даже в самые тяжелые времена его подполья.
Другая драма, которая свершилась со взрослыми, росла скрыто до тех пор, пока плохие новости не разорвали круг в феврале 1954 года, когда было напечатано в прессе, что один ветеран Кореи заложил свои награды, чтобы поесть. Это был только один из четырех тысяч, которых завербовали наугад в другой из необъяснимых моментов нашей истории, когда любая участь стала лучше, чем ничего, для крестьян, стремительно изгнанных со своих земель официальным террором. Города, перенаселенные перемещенными лицами, не давали никакой надежды. Колумбия, как повторялось почти каждый день в редакционных статьях, на улицах, в кафе, в семейных разговорах, была непригодной для жизни республикой. Для многих выселенных крестьян и многих парней без перспектив на будущее война с Кореей была личным решением. Ветеран был одним из многих, бунтарем, без конкретных дискриминаций и вряд ли по физическим особенностям, почти как приехали испанцы открывать Америку. Возвращаясь в Колумбию капля за каплей, эта разрозненная группа в конце концов имела отличительный признак: ветераны. Стало достаточно того, что некоторые играли главную роль в стычках, чтобы вина пала на всех. Перед ними закрывались двери с простым аргументом, что они не имели права на работу, потому что были психически неуравновешенными. Зато повсеместно оплакивались вернувшиеся, превращенные в две тысячи фунтов пепла.
Сообщение о том, что он заложил награды, обнаружило грубый контраст с другим известием, опубликованным десять месяцев назад, когда последние ветераны вернулись в страну с почти одним миллионом долларов наличными, которые, будучи поменяны в банках, заставили упасть стоимость доллара в Колумбии с трех песо тридцати сентаво до двух песо девяносто сентаво. Однако чем больше ветераны сталкивались с реальностью страны, тем больше падал их авторитет. До возвращения были опубликованы разные версии, что они получат специальные стипендии для производственного образования, что будут иметь пожизненные пенсии и льготы, чтобы остаться жить в Соединенных Штатах. Правда оказалась противоположной: вскоре после возращения они были уволены из армии, и единственное, что осталось в кармане многих из них, были портреты японских невест, которые продолжали их ждать в лагерях Японии, куда их привезли отдохнуть от войны.
Было невозможно, чтобы та национальная драма не заставила меня вспомнить драму моего дедушки, полковника Маркеса, в вечном его ожидании ветеранской пенсии. Я пришел к мысли, что скупость эта была карательной мерой против воинственного полковника в ожесточенной войне с гегемонией консерваторов. Уцелевшие в Корее боролись, в свою очередь, с идеалами коммунизма и в пользу необузданных имперских желаний Соединенных Штатов. И тем не менее по их возвращении они появлялись не на страницах о доблести, а в разделах происшествий. Один из них, который застрелил двух невиновных, спросил у своих судей:
«Если я в Корее убил сотню, почему я не могу убить десять в Боготе?»
Этот человек, равно как и другие преступники, приехал, на войну, когда перемирие уже было подписано. Тем не менее многие, как он, были также жертвами колумбийского махизма, который находил свое выражение в трофее — убить ветерана Кореи. Не прошло и трех лет с тех пор, как вернулся первый контингент, и ветеранов, жертв насильственной смерти, перевалило за дюжину. Они были убиты по разным причинам в бесполезных перепалках, немного времени спустя после возвращения. Одного из них ударили ножом в ссоре из-за повторения одной песни на проигрывателе в таверне. Сержант Кантор воздал почести своей фамилии, когда пел, аккомпанируя себе на гитаре на военных привалах, и был застрелен через несколько недель после возвращения. Другой ветеран был также зарезан в Боготе, и чтобы его похоронить, необходимо было организовать складчину среди соседей. Анхеля Фабио Гоэса, который потерял на войне одно ухо и руку, убили трое неизвестных, так никогда и не схваченные.
Я помню, словно это было вчера, что писал последнюю часть серии, когда на моем письменном столе зазвонил телефон, и я мгновенно узнал радостный голос Мартины Фонсеки:
— Алло?
Я бросил статью на середине страницы из-за толчков моего сердца и пересек проспект, чтобы встретиться с ней в гостинице «Континенталь» после двенадцати лет разлуки. Было непросто сразу от дверей отличить ее среди других женщин, обедающих в переполненной столовой, пока она не сделала мне знак перчаткой. Она была одета со своим обычным вкусом, в пальто из замши, увядший лисий мех на плече, и охотничью шляпу; годы начали быть слишком заметны на сливовой коже, испорченной солнцем, в тусклых глазах. Вся она словно уменьшилась от первых признаков несправедливой старости. Оба мы должны были понять, что двенадцать лет было много в ее возрасте, но мы их перенесли хорошо. Я пытался разыскать ее в мои первые годы жизни в Барранкилье, до тех пор пока не узнал, что она живет в Панаме, где ее Матрос был лоцманом на канале, но я так и не разведал ее местонахождение не из гордости, а от застенчивости.
