Это должно было стать серьезным испытанием для мудрости прославленного раввина – сообрази Гиллель, что перед ним сам прославленный глава шайки, он мог приказать своим «Стражам» немедленно схватить злодея, сделать его самого заложником и тем самым спасти пленных. Зато попадись он на его удочку, прибыл бы по плану Шукейри в заветное ущелье с деньгами. Деньги эти там же, на месте, следовало забрать, после чего у него на глазах расстрелять заложников и, оседлав коней и верблюдов, ускакать прочь, оставив проигравшего посреди пустыни наедине с терзаниями совести, поскольку он, во-первых, упустил самого Шукейри, а во-вторых, вместо того, чтобы спасти заложников, погубил их. Разумеется, Омару Харбони шейх своих планов не излагал – сначала с любовью и охотой согласился на уничтожение пленников, а потом, во время разговора в Неби-Самуэль, очень ему не понравилось, что Оседлый разговаривает с ним так, будто шейх он сам, а не Шукейри, вот и объявил главарь бедуинов, что бойня отменяется. Пусть, когда они явятся с Гиллелем, приказ о расстреле заложников станет приятным сюрпризом. Только все по-другому получилось. Едва они выехали из Иерусалима – он на верблюде, два еврея на ослах – один из них, а именно рав Гиллель, вдруг во весь голос запел: «Слушай, Исраэль, Г-сподь наш Б-г, Г-сподь един!»
«Слушай, Исраэль, Г-сподь наш Б-г, Г-сподь един!» – многоголосно отозвались придорожные каменные глыбы, нависшие камни и крутые склоны. Не успел бедуин изумиться, чей это хор возносится в первых лучах рассвета, как из-за глыб и из расселин появились десятки крепких фигур в черных шляпах и с дулами карабинов, направленных на него. Появились – и вновь растворились в черных проемах, схоронились закаменными ширмами.
– Что это значит? – недоуменно прошептал он, поворачиваясь к своим спутникам, и увидел, что они тоже направляют на него карабины.
– Это значит, – громко сказал рав Гиллель, – что одно движение – и ты труп, Махмуд Шукейри!
* * *
Не знаю, известно ли это читателю, но верблюд умеет замечательно бегать. Мчится так, что ветер свистит в его космах, да голова болтается из стороны в сторону. Он как бы стрижет пространство, ложащееся ему под тяжелые копыта. Это называется – бег тротом, по сути – рысью. И, скажем,бешаринца – легконогого верхового верблюда – в отличие от какого-нибудь вьючного тяжеловеса, и на коне не догнать, не то, что на осле. На это и сделал расчет шейх Шукейри. Стоило дороге выползти на гладкую равнину, выхватил он плеть и с размаху хлестнул бешаринца под брюхо. Расчет-то он сделал, да только... Загремели выстрелы со всех сторон. Сколько их прогрохотало – десять? Двадцать? Но важен был один. Тот, в результате которого взмахнул руками шейх – и лишь ноги в толстых подкованных башмаках мелькнули в воздухе, словно у тряпичной куклы. Рав Шмерл и рав Гиллель одновременно спрыгнули с ослов и подскочили к нему. Глаза бедуина были закрыты. Лицо, обычно цвета обожженного кирпича, стало бледным, как тот песчаный лог, в котором некогда стоял черный войлочный шатер, где тридцать пять лет назад родился будущий главарь разбойников. Полосатую куфию сорвала при падении ветка стоящего поблизости одинокого персикового дерева, и та теперь сиротливо лежала у корней среди осыпавшихся при этом лилово-розовых лепестков. По коротко подстриженным жестким усам и бороде стекали вырвавшиеся из уголков рта радостные алые струйки.
– Мертв, – прошептал рав Шмерл, отпуская беспульсовую руку упавшего. – Кто нам теперь покажет дорогу в логово разбойников? Похоже, наши братья в большой беде.
Рав Гиллель молчал. Ему было под шестьдесят, но всякий раз сталкиваясь с загадкой рождения и смерти, он, как ребенок, робел, потрясенный таинством, творимым Вс-вышним.
* * *
Когда луна левым боком коснулась вершины, Абед лишь усмехнулся – он не собирался выполнять распоряжений Оседлого. И когда солнцем облило ущелье – он лишь головой покачал – мало ли где шейх может задержаться. Но вот когда бешаринец, принадлежащий шейху Шукейри, примчался без хозяина, один, то вопя, то воя на ходу, лязгая зубами, будто что-то хотел рассказать, да все слова забыл, вот тут уж Абед растерялся. Судя по всему, с шейхом что-то произошло, но что? Вдруг Абед ощутил, что ему безумно больно подумать о самом страшном. Выходило, что он любит Шукейри. Но похоже, хочешь не хочешь, а до возвращения хозяина, буде оно когда-нибудь свершится, именно он должен был хотя бы временно взять на себя руководство и начать принимать решения. А как их принимать, если кости верблюда Собхана опять молчат?
Ну что ж, Кисмет! Как говорится, не всегда ветер дует туда, куда хотят паруса.
– Али Рахман! – крикнул Абед.
Удивительно, стоит только позвать его, как он тут же появляется. При этом передвигается подобно какой-то невидимой птице. Абед не раз лично проверял – где бы он сам ни находился, кликнет Али Рахмана – и не успеет сосчитать до десяти, как тот словно из-под земли вырастает. Не иначе, оседлал парень духа пустыни, ничем другим объяснить невозможно. Вот и сейчас...
– Слушаю, аффанди!
Ого! «Аффанди!» Еще вечером он был для него «саид». Так глядишь, скромный разбойник Абед и в шейхи скоро выбьется. Значит, увидев верблюда с пустым седлом, и Али Рахман пришел к тем же выводам, что и он сам.
– Али Рахман! – сказал Абед. – Аллаху угодно, чтобы мы изменили свой план. Быстро вели Мансуру вывести свой отряд сюда, на эту площадку, а Закарья и Фарид со своими воинами пусть окружат евреев и гонят их вон под те скалы. Прежде чем солнце достигнет вершины небес, мы должны расстрелять их, а затем уйти на восток, к Иерихону. Оттуда частью располземся по окрестным вади, частью по солончакам Мертвого моря. Ни там ни там нас искать не будут. Потом начнем поодиночке пробираться в Иорданскую долину, где и сойдемся опять.
– Аффанди! – произнес Али Рахман. – Может, не будем тратить время на расстрел заложников? Поскачем на восток прямо сейчас!
– Ты с ума сошел! – взревел Абед, сжимая в руке карабин. – Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха, высокого, могучего! Завтра будут новые заложники – так надо отучить евреев от всяких фокусов вроде охоты на наших шейхов. Пусть знают – «Джехарт аль Харабия» шутить не любит. И вообще – отпустить пленников – значит признать свое поражение. А это для воина Аллаха – позор!
* * *
«Вот и все, – устало подумал Борух. – И какой в этом всем был смысл? Все предыдущие годы я чуть ли не ежедневно произносил слова великого рабби Нахмана из Бреслава: «Куда бы я ни шел, я иду в Иерусалим». Но, попав в Эрец-Исраэль, рабби Нахман так и не дошел до Иерусалима. Вот и я...»
Дети плакали. Взрослые один за другим выходили вперед, словно пытаясь своими телами загородить малышей. Никто еще не произнес слова «смерть», но она нависла над тем тупиком под скалами, в котором оказались десятки людей. А бедуины с ружьями находились от них достаточно близко, чтобы не промахнуться, и достаточно далеко, чтобы перестрелять всех, кто вздумает броситься на своих палачей, прежде чем те успеют до них добежать. Но никто и не собирался бросаться. Мало ли зачем их здесь собрали? Мало ли зачем бедуины по бокам и впереди стоят, направив на пленников дула карабинов? Мало ли зачем?..
– Мы должны помолиться, – сказал рав Йосеф, глядя в глаза выступившему вперед Абеду. Он хотел сказать «прежде чем умереть», но запнулся, помолчал и закончил:
– Вы ведь тоже молитесь Аллаху.
– Мы-то молимся Аллаху, – усмехнулся Абед, – а вот вы – Шайтану.
– Мы молимся Единому Б-гу, – твердо ответил рав Йосеф. – Тому, что с берегов Евфрата послал нашего с вами общего предка Авраама-Ибрагима сюда, на эту землю, Тому, который являлся нашим праотцам, и веру в которого проповедовал ваш Мухаммад.
– Пророк Мухаммад, – уточнил Абед и, видя, что еврей не собирается влезать в теологические дискуссии, махнул рукой:
– Молитесь.
Зная, что бедуины, живущие бок о бок с евреями, могут понимать идиш, рав Йосеф заговорил по-русски:
– Прежде чем мужчины бросятся на убийц, а женщины с детьми – врассыпную, мы все, и женщины в том числе, действительно должны прочесть молитву «Восемнадцать благословений» и после слов «Услышь голос наш...» попросить о том, чтобы он помог нам выжить в этот час, а если мы погибнем, то пусть нашей смертью и закончатся муки, сопровождающие приход Мессии, и начнется столь долгожданное Избавление. А теперь, братья, как только я произнесу в молитве «Аэль акойдеш» – «Б-г святой» – действуем!
Все, взглянув на солнце, уже занявшее прочное место над головами, повернулись к югу, то есть к Иерусалиму, и над ущельем распростерлось молчание. И мужчины, и женщины, и переставшие плакать дети молились стоя, едва шевеля губами. Бедуины застыли, ощущая какую-то робость во время этого немого диалога между Царем вселенной и его детьми.
Может, они почувствовали, как устанавливается связь между этой горсткой запуганных странников и Тем, перед Кем бессильны все пушки мира, не то, что жалкие бедуинские карабины? Никогда мы уже не узнаем, о чем думалось бедуинам в эти мгновения, для многих из них оказавшиеся последними в жизни, прежде чем Г-сподним гневом обрушились на них пули подоспевшего отряда «Стражей» рава Гиллеля.
