Как ни странно, но подобные доводы и предложения возымели на именитых пассажиров дирижабля самое благоприятное и ободряющее действие. Не то чтобы наступило успокоение, но атмосфера несколько разрядилась. По крайней мере дискуссия не переросла в склоку с взаимными обвинениями и эксцессами, вызванными паникой, — так, чтобы потребовалось вмешательство охраны.
Петрушка пустил по рукам листки, где все желающие могли записаться на участие в очередном мероприятии — крестном ходе вокруг Москвы, поскольку потребуются специальные пропуска, соответствующие меры безопасности и т. д. Я, на всякий случай, конечно, тоже записался.
Через некоторое время Федя Голенищев снова занял свое место. Он счел необходимым еще раз объяснить свою позицию и обратился к публике терпеливо и по родственному тепло.
— Сейчас мы посадим дирижабль туда, откуда он взлетел, — твердо заявил Федя, но потом с презрительным оттенком прибавил: — Конечно, все желающие смогут немедленно покинуть Москву по специальным эвакуационным тоннелям, которые будут разблокированы в любой момент как только это понадобиться… Лично я ни за что не покину Москвы!
Сделав это заявление, Федя Голенищев надел очки и углубился в какие то бумаги. Должно быть, демонстративно. А впрочем, ему действительно было о чем поразмыслить.
Дирижабль, сделавший несколько кругов над Москвой, вновь стал снижаться к Шатровому Дворцу. Маневрирование, по причине гигантских размеров «летающего острова», происходило чрезвычайно медленно, и еще в течении часа пассажиры могли любоваться панорамой как при помощи биноклей, так и невооруженным глазом.
Хотя и я не относился к числу малодушных, но сразу после посадки сел в один из микроавтобусов, отправляющихся из Москвы по эвакуационному тоннелю, чтобы выехать в Город. Я намеревался вернуться в Москву, как только побываю дома. Нужно же было посмотреть, как там мои, все ли в порядке… Впрочем, энтузиастов, которые решили остаться на празднике в Москве, тоже оказалось предостаточно. Я обратил внимание, что число гостей как будто даже возросло. Правда, публика все больше становилась какой то подозрительно пестрой.
Микроавтобус, находившийся в составе колонны, которая с предельной скоростью вылетела из тоннеля на изрядном удалении от Москвы, буквально на две секунды притормозил, чтобы я мог «под свою ответственность» выскочить из него, и пустился вдогонку за колонной, которая направлялась в Деревню. Пришлось добираться до дома пешком и окружным путем.
Город, конечно, выглядел мрачнее и запущеннее обыкновенного, однако особо апокалиптических примет не наблюдалось. Повсюду стояли армейские патрули, те же самые румяные мальчики с пшеничными бровками. Во многих дворах размещались бивуаки — ряды грузовиков, полных солдат, и даже полевые кухни, в которых готовилось что то аппетитное. В других дворах десятки, сотни небритых, землистых лиц с воспаленными глазами. Странные люди, не издавая ни звука, сидели скорчившись, не шевелясь на скамейках, а то и прямо на земле. Возможно, это были те самые пришельцы, ходоки, о которых рассказывал Петрушка. Если это было ожидание чего то, то это было страшноватое ожидание. Впрочем, в центре Города сохранялось относительное спокойствие.
В нашем дворе я тоже обнаружил этих людей. Они сидели сбившись тесной кучей на детской площадке. Сто человек, может, двести. Редкие прохожие напряженно пробегали мимо, чтобы поспешно юркнуть в подъезд. Под аркой дома, выходящей на набережную Москва реки, и на самой набережной были расставлены в два ряда невысокие проволочные заграждения, а также аккуратные и тяжелые противотанковые «ежи». За проволокой дежурила густая цепь спецназовцев в полной экипировке — в бронежилетах, шлемах, с легкими автоматами, газовыми ружьями и резиновыми палками.
Широкий мост через Москва реку уже был совершенно отчищен от толпы и лотков. Кое где валялись коробки из под закусок и напитков, и ветер гонял листовки. Несколько солдат часовых слонялись вдоль и поперек пустого моста. Тут же припарковались два бронетранспортера и три танка. По видимому, это было что то вроде «нейтральной полосы» или «мертвой зоны». Сразу за «нейтралкой» была устроена еще одна двойная линия заграждений из колючей проволоки и «ежей» со шлагбаумами, опутанных той же колючкой. Вдоль заграждения (как бы в виде третьей линии) было расставлены вплотную друг к другу танки, тяжелые грузовики и бэтээры… С набережной было видно, что за Москва рекой — там, где начиналась Треугольная площадь и непосредственно под стенами Москвы около центрального терминала медленно бурлили огромные толпы народа, теперь уже отсеченного от остального пространства, как я уже сказал, «нейтральной полосой». Что происходило сейчас там, за Москва рекой, — Бог ведает. Может быть, продолжение праздничного народного гулянья, может быть, массовое побоище. А может быть, то и другое разом. Доносившийся из за Москва реки шум был самого неопределенного свойства.
Я нарочно обошел наш дом кругом, чтобы получше все рассмотреть. Никто не обращал на меня никакого внимания. Ради любопытства я попытался было сунуться на мост со своим сертификатом почетного гражданина Москвы и временным пропуском, но и соваться то, собственно, оказалось некуда. Проход был наглухо перекрыт, а дежурившие за колючкой солдаты смотрели на меня так, словно я говорил на каком то совершенно незнакомом им языке. Перелезать же через заграждение я, естественно, не рискнул. Все это не то чтобы вызывало у меня сильную тревогу, но чтобы успокаивали — тоже сказать нельзя.
Солнце начинало густо золотиться, краснеть и, тяжелея, клониться к закату. Москва за рекой сияла в своем всегдашнем великолепии. Был хорошо виден и гигантский дирижабль с полощущимися на ветру портретами Феди Голенищева и разноцветными флагами России.
Наконец, я вошел в подъезд и пешком — лифт почему то не функционировал — поднялся к себе на девятый этаж. За последнее время я настолько привык, что на соседних лестничных площадках маячит кто то из охраны, что даже не замечал этого. Теперь же, не увидев никого ни внизу, ни наверху, пожал плечами.
Я вернулся домой с таким ощущением, как будто выходил всего на пять минут. В квартире было как то особенно светло и просторно. Так бывало, когда жена вдруг наведет масштабную уборку. Приглядевшись, я увидел, что так оно и было. Все окна после зимы были раскупорены, а стекла отмыты до блеска. Опять «обошлись» без меня.
— Привет, — сказал я жене, которая сидела на кухне с таким видом, как будто не имела к уборке никакого отношения. Перед ней уютно дымилась чашечка кофе и лежал иллюстрированный журнал. В руке у нее был карандаш. Она сосредоточенно разгадывала кроссворд.
— Здравствуй, — как ни в чем не бывало улыбнулась она.
Я ощутил в ее интонациях тонкую усмешку и готов был поклясться, что ей уже все известно о моих похождениях. Возможно, все это было плодом моего воображения, порожденного чувством вины. Затевать с ней выяснения отношений нечего было и думать. Впрочем, внешне все выглядело вполне по дружески. Не зная что сказать, я вышел из кухни.
Потом я заглянул в комнату к сыну. Александр сидел за компьютером. Честно говоря, я и не ожидал застать его за каким-нибудь другим занятием.
— Привет, — сказал я.
Он, естественно, отреагировал не сразу.
— Здравствуй, папочка, — промолвил он, рассеянно оглянувшись на меня. У него было такое выражение, словно он хотел меня о чем то спросить, но, увлеченный своими занятиями, никак не мог теперь вспомнить о чем именно. Через секунду, так и не дав себе труда вспомнить, он снова уставился в экран. Я вышел.
Наши старички сидели у телевизора, а потому вообще не обратили на меня внимания. Отец как обычно перескакивал при помощи пульта управления с канала на канал, но по всем каналам мелькали одни и те же новости. Телекомментаторы вещали до того затейливо и с каким то одним им понятным сарказмом, что совершенно нельзя было разобрать, наступил ли в текущей ситуации какой либо прогресс или наоборот кризис усугубился. Они, словно жонглеры, манипулировали одними и теми же словами: кризис, прогресс, падение, взлет и т. д. Если прогресс и наступил, то непонятно, кому от этого должно было полегчать. А если усугубился кризис, то для кого именно. Собственно, новостей как таковых не было.
Все у нас дома было как обычно, на первый взгляд даже лучше обычного, но, тем не менее, я ощутил в воздухе какой то тревожный, едва уловимый холодок, словно привкус мяты. Не исключено, что этим холодком веет из моей собственной души, решил я и привычно отправился в ванную.
Я плескался под нашим чудесным душем. В общем то вне всякой мыслительной деятельности. Струи воды переменной силы и температуры окатывали меня со всех сторон, словно я находился внутри сложного фонтана. Вода всегда действовала на меня умиротворяюще. Временами в моей памяти вставали картины волшебного купания в апартаментах Альги, но в какой то абстрактной форме. Я воспринимал произошедшее так, словно сам не имел к этому непосредственного отношения, — словно прелюбодеяние произошло со мной не взаправду, а как бы во сне, — что, кажется, характерное свойство мужской психологии.
