Но она стояла на своем. Она упивалась при виде их глаз, в открытую грезивших о ней. Харатины — не железные, и хотя они, как в панцирь, одеты в броню неверия — ведь надежда не для них, — в любой броне можно отыскать слабое место. Выдержка стала изменять им. Естественно, не мне одной была ясна эта игра, но не могла же я крикнуть им: назад! Пески здесь зыбучие. Да они мне и не поверили бы, они уже достигли стадии ослепления и восхищения.
И вот вчера настала очередь Амайаса и Буалема. Ну с Гепардом (говорят, что так переводится с языка туарегов его имя) еще куда ни шло, сразу видно — он к этому привычен, но ратоборец священной войны мог бы, казалось, получить необходимую закалку за двадцать лет самобичевания и за шесть лет супружеских криков (за этот срок он успел наградить свою жену четырьмя отпрысками).
Я как сейчас помню тот день в пальмовой роще в Джанете, когда она сказала ему: „Иди сюда, мы будем с тобою одни“. Бедняжка Буалем! Если бы он знал, со сколькими мужчинами она была одна: одна с Мурадом, теперь — одна с Сержем (надолго ли?), и с Амайасом в дюнах она тоже была одна. Сплошное одиночество!
Но сейчас главное — Серж. Каким образом пришли к согласию такой человек, как Серж, — член профсоюза, сознательный, организованный и все такое прочее, — и наследница, причем не в одном колене, солдафонов, не знаю, но это факт, который очевиден всем, кроме Буалема. Буалем, пожалуй, один все еще мечтает всадить свой нож в сердце Мурада. Напрасно, ибо Мурад не упивается больше до неприличия ее видом, как бывало. Да и она не следует за ним, как тень. Они уже не говорят одними и теми же словами, и ни он, ни она уже не видят никакого очарования вокруг, словно мир поблек за одну ночь».
После ужина Мурад почувствовал себя плохо. Он задыхался и попросил Суад открыть окно в его комнате, выходившее на площадь. Весь проем загораживал глиняный верблюд, из его горба била струйка воды, танцующая на ветру. Припозднившиеся подростки наигрывали на незамысловатой гитаре египетские мелодии. Мурад устал. Он уже было заснул, но раздавшийся за стенкой смех Сержа разбудил его. Послышался глухой голос Амалии. Он попробовал подняться, но ощутил сильную слабость и снова упал на кровать, заскрипевшую под его тяжестью. Глаза его снова закрылись, и он, не заметив как, погрузился в сон.
Мурад шел по равнине один, шел уже давно. И куда бы он ни кинул взгляд — нигде ни дерева, ни утеса. Вдруг он почувствовал острую боль в левой стороне груди, сердце его бешено заколотилось, ему стало трудно дышать. Он упал, песок под ним был горячим и влажным. Голос Амалии вторил плакавшей где-то поблизости скрипке.
Они легли рядом, их окружал горячий песок и обволакивал нежный голос скрипки. Ветер утих. Все утопало в голубой дымке. Стоило ему протянуть руку, и он мог коснуться шелковистых волос Амалии, а вокруг — на многие километры — никого и ничего, даже птица не пролетит.
— Мы с тобой отступники.
Она посмотрела на него, словно не понимая.
— А что такое отступник?
Голос Амалии доносился к нему издалека.
— Это тот, кто от всего отступился и живет в пустыне, — сказал Мурад.
— Или умирает там?
— Это одно и то же.
Послышался вой шакала.
— А отступников мучает жажда?
— Конечно, иначе зачем им было отступаться?
— Мои губы могут утолить твою жажду?
— Не думаю. Обоих нас будет томить жажда, вот и все. Твоя и моя жажда сольются воедино.
— Как два ручейка в долине.
— Как два уэда в пустыне.
Она протянула ему губы. Он хотел ответить ей. Но оба они были слишком слабы и только издали глядели друг на друга: взгляд одного утопал во взгляде другого, словно струйка свежей воды в мягкой зеленой постели из мха.
Голос Амалии звучал теперь где-то совсем далеко. Куда она ушла?
— У какой дюны мы с тобой встретимся?
— У самой ласковой.
Откуда-то сверху донесся голос: гергеб!
— Чей голос принес мне ветер?
— Гергеб, — послышалось снова.
— Ты давно меня ждешь?
— Всю жизнь.
— Значит, ожидание было долгим?
— Не знаю, оно было голубым.
— Каким ты ждала меня?
— Какой ты есть.
— Цвета печали?
— С ароматом оазиса.
— Призраком смерти?
— С музыкой. Вдали от всех берегов.
— А мои недостатки, моя близорукость, мой эгоизм?
— Плод твоего горячечного бреда. Ты жил, вот и все.
— И во мне было все это?
— Было и есть. Посмотри мне в глаза — ты увидишь свое отражение.
Мурад наклонился.
— Мир прекрасен в твоих глазах.
— Гергеб, — повторил голос.
— Подожди нас, Гергеб, — сказала Амалия, — уже недолго осталось.
Ей вторило эхо: «Недолго осталось…»
— Где вода? — спросил Мурад.
Она взяла у Амайаса фляжку и протянула ему.
— Это тебе, — сказал Мурад, — мне уже больше не нужно.
— Гергеб, — произнес голос.
Две черные птицы, прилетевшие из дальней дали, целились в голову Мурада, лениво помахивая крыльями.
— Вороны, — сказала Амалия, — два ворона.
— В пустыне нет отбросов, — возразил Мурад.
— Гергеб!
Черные птицы кружили все ближе. Круги становились все ниже, все уже. Их крики нарушали безмятежность ночной тиши.
— Хочешь обнять меня в последний раз?
Он протянул руку, пытаясь коснуться ее, но ему это не удалось. В лунном свете танцевала газель. Он хотел встать, чтобы подойти поближе к Амалии, но она исчезла. Она бежала за газелью, Мурад бежал следом за ней и никак не мог догнать ее.
Ему не хватало воздуха, и он проснулся. Склонившись над ним, Суад вытирала ему лоб.
— Это ты? — молвил Мурад.
То был последний этап их экспедиции перед возвращением в Гардаю. Амалия хотела вернуться сразу, потому что она и так уже задержалась на три дня, но вечером в Массине близ Тимимуна, а на другой день в Сиди-Хаджи-Белькасеме отмечался праздник Мулуда.
— Такое пропускать нельзя, — сказал Мурад.
— По правде говоря, мне страшно.
— Чего ты боишься? В кои-то веки выпал случай увидеть ликующую толпу. Тысячи мужчин соберутся отовсюду со своими знаменами, ослами, провизией, раскинут палатки. Они готовятся к этому событию месяцами, некоторые отправились в путь уже несколько недель назад, чтобы загодя, небольшими переходами добраться до зауйи[113] Сиди-Хаджи-Белькасема. Сегодня вечером начнется ахеллиль и будет продолжаться всю ночь.
— Да, но ты сам говорил, что ахеллиль — это Ба Салем, а вы оставили его умирать на дороге, в трех шагах от больницы. Жена его бросила, дети больше не приходят, тесть заявил: «Он отрешился» — и преспокойно отправился домой спать. Завтра он явится на ахеллиль и будет петь там, а Ба Салем на ахеллиль не придет, останется лежать, завернувшись в одеяло, совсем один или с собаками, которые только и дожидаются, чтобы он перестал дышать. Ба Салем может умереть сегодня ночью как раз в тот момент, когда мы с тобой будем веселиться на празднике, а возможно, умер уже сейчас, пока ты уговариваешь меня.
Однако остальные отказались уезжать, не побывав на празднике, и Амалии пришлось отложить свой отъезд до следующего дня, когда кончится торжество в зауйе.
Вся центральная площадь Тимимуна была занята официальными лицами. Торговцы понаехали отовсюду, особенно с севера, и не было больше пророка, чтобы изгнать их из святилища. Перед трибуной, где находились власти, весь день, одна за другой, шли группы исполнителей народных танцев, как возвещалось в официальной программе, каждая из них представляла какой-нибудь округ или селение. Празднично одетые селяне выполняли предписания своих руководителей, удваивавших рвение перед приближением к трибуне.
Подросток в голубой рубашке с цветным галстуком, в начищенных, но стоптанных башмаках увязался за Мурадом. Он с отвращением относился к этому краю, еще не тронутому цивилизацией, и влачил, по его словам, жалкое существование в ожидании того дня, когда сможет выбраться отсюда. Он был страшно зол на танцоров-бойцов, ибо ему хотелось убежать от самого себя, а в них он видел собственное отражение. Присутствие Мурада заставляло его вести довольно сложную игру, лавируя между нарочитым презрением и плохо скрываемым стыдом. Пытаясь перекрыть шум голосов, он пускал на полную мощность транзисторный приемник с блестящими ручками, который прижимал к груди. Вопиющее безобразие этой музыки врывалось в окружающую благодать, нарушая гармонию природы, — так трещина, рассекающая гладкую поверхность мрамора, нарушает его красоту.
Праздничное шествие, катившееся перед трибуной, питалось соками, поступавшими из глубинных районов страны. Неспешные процессии неискушенных паломников продолжали свое продвижение сквозь дюны под сенью разноцветных знамен. Все они устремлялись к Массине, подобно уэдам, вливавшим свои воды в тимимунскую соляную топь. К вечеру предпоследнего дня вся площадь селения была заполнена пестрой толпой. Когда прибыли «лендроверы», большинство групп уже встало в круг, приготовившись к танцам. Самые шумные из них привлекали к себе толпы торопливых гостей, явившихся из Тимимуна и собиравшихся покинуть празднество около полуночи.
