— Лермонтова, действительно! Только сочинений господина Лермонтова тут не хватало. Я вторую неделю без домработницы! Что бы ни случилось, весь ужас всегда обрушивается на меня.
— Куда же изволила исчезнуть домработница?
— Не знаю. Говорят, уехала в деревню. Толком никто не может ответить.
— Н-да… — зевает-вздыхает папа и опять раскрывает книгу.
Я давно уже стою у порога одетая и с кошелкой в руках.
— Подожди, куда ты летишь! — говорит мама. — Нужно же дать тебе деньги. Где же он, в конце концов?.. Павел, ты не видел?
— Чего, Нинусенька?
— Моего ридикюля… Ну что за проклятие, ведь точно помню, что положила в шкаф на обычное место! Нету, как будто корова языков слизнула. Боже, мало было всяческих несчастий, так нет, потребовалось еще упаковать все вещи! Кончилось, разумеется, только тем, что ничего невозможно отыскать.
Я присаживаюсь на край ящика — мама теперь долго будет искать свой ридикюль…
— Я думаю, Нинусенька, — говорит папа, — вещи уже следовало бы распаковать… Хотя бы частично.
— Нет, вы подумайте — он думает! Мыслитель! О чем я твержу тебе битый час, если не об этом? Действительно, на берегу суровых волн стоял он дум великих полн!
— «На берегу пустынных волн…» — поправляет папа.
— Суровых, пустынных — один черт! И что за мерзкая манера — вечно уводить разговор в сторону. Где моя сумка?
— Этого, мой славный Кисик, никто, кроме тебя, знать не может.
— Да, разумеется! Попробуй отыщи что-нибудь, когда вся комната завалена барахлом!
— Боюсь, Нинусенька, что в деле разборки барахла я не смогу быть тебе полезен.
Мама поджимает губы, папа долго-долго втягивает воздух носом.
— Поскольку, мой любезный ворчун, — прибавляет он, — ты любишь каждую вещь лично детально рассмотреть и затем засунуть в одной тебе известное место — так, чтобы больше уже никогда не найти.
— Не дразни меня, ты прекрасно знаешь: мне категорически запрещено наклоняться и подымать тяжести.
Как хорошо, что я была в лагере и не участвовала в упаковке вещей. Повезло. Все-таки в лагере было здорово… Правда, мама еще успела заставить меня собрать «аптечку» — это так у нее называется ящик, где она хранит лекарства. Многие пузырьки стоят с довоенных времен. А некоторые с дореволюционных. Есть один хорошенький коричневый пузыречек с какими-то каплями. Капель в нем вообще-то не осталось, но пузырек очень симпатичный. Мама говорит, что у него герметически притертая пробка…
— Ах, боже мой, Светлана! Что ты сидишь и мечтаешь? Помоги же искать!
Это она просто так говорит, на самом деле она не разрешает мне ни до чего дотрагиваться, тем более лазить в шкаф на ее полку.
— Никто, мой дорогой Кисик, — папа качает ногой и почесывает то висок, то подбородок, — не требует от тебя, чтобы ты подымала тяжести.
— Так что же делать? Что ты предлагаешь? Позвать с улицы дядю? Чтобы он ворочал эти ящики?
— Ворочать ящики я могу — если тебя это устроит.
— Ворочать — недостаточно! Что мне даст это ворочанье, если я не помню, что именно и где находится?
— Н-да… — говорит папа. — Придется пригласить нотариуса, чтобы составил опись имущества.
— Чрезвычайно мудрое предложение! — Мама топчется между сундуком и стопкой картонок, приподымает крышки, заглядывает внутрь.
— Я все-таки сомневаюсь, Нинусенька, — замечает папа, — чтобы ты, находясь в здравом уме и твердой памяти, упаковала свой ридикюль в сундук.
— Нет, как вам это нравится! — Мама хлопает по картонке ладонью. — Мало того что за милую душу уступил свою квартиру Фатьянову, так еще упражняется теперь в ослином остроумии.
— Нинусенька, по-моему, я однажды уже изложил достаточно ясно историю с квартирой и с Фатьяновым. И не имею больше ни малейшего желания к ней возвращаться.
— Разумеется. Не имеешь ни малейшего желания хоть чем-нибудь помочь.
— Самое большее, что я могу сделать, это поднять любой ящик, на который ты укажешь, и вывернуть его содержимое на стол, — предлагает папа.
— Да, только этого не хватало! Чтобы еще и стол был завален. Чтобы вообще негде было приткнуться. Кстати, где хватач?
— Какой хватач?
— Наш хватач. От сковородки! Что ты, в самом деле, придуриваешься!
— Я не придуриваюсь, Нинусенька, но при всем желании не могу знать, куда ты исхитрилась засунуть хватач от сковородки.
— Ты ничего не можешь знать! Целый день как проклятая жарю на ногах котлеты и должна еще обходиться без хватача!
— Я всегда полагал, мой дорогой Кисик, — папа делает удивленное лицо, — что котлеты жарят не на ногах, а на сковороде.
— Ужасно смешно. Не знаю — ридикюль исчез, хватач исчез. Можно подумать, что какая-то вражья сила поселилась в доме… Двадцать рублей у тебя найдется, по крайней мере?
— Двадцати рублей у меня нету. — Папа сопит носом.
— Разумеется — нету, — бурчит мама. — Откуда они будут… Закроют магазин, вообще бесполезно будет идти. Беспрерывные пьянки-гулянки…
Папа молчит и постукивает ногтями по краю стола.
— И главное, все одно к одному, — возмущается мама, — сумка словно сквозь землю провалилась, хватач черти сожрали. Хоть плачь, хоть скачь!
— Извини, Нинусенька, — позевывает папа, — но было бы наивно с твоей стороны полагать, что я брошу работу и стану заниматься поисками исчезнувшего хватача.
— Действительно, наивно! Посиживает с книгой в руках и отговаривается какой-то мнимой работой.
— И позволь тебе заметить, мой высокообразованный Кисик: тебя возмущает не развал в комнате и не потеря хватача, а факт моего чтения. С некоторых пор ты не можешь видеть равнодушно человека с книгой в руках.
— Я не могу видеть равнодушно, как тебе на всех и на вся наплевать!
— Буду весьма признателен, если ты объяснишь, что ты усматриваешь обидного или оскорбительного в том, что кто-то из твоих близких читает книгу?
— Хорошо, все! Оставь меня в покое! Бесполезный разговор. Толчение воды в ступе…
— Воистину, нужно обладать незаурядным воображением, чтобы усмотреть в чтении книг враждебные происки.
— Да что же это такое?.. Помочь ни в чем не желает, сидит как каменный истукан и еще имеет наглость читать мне проповеди!
— Не проповеди, Нинусенька, а стихи. — Папа поскребывает нос ногтями.
— Действительно! Любовные стансы. Запихни, по крайней мере, корзину на антресоли. Черт бы его все побрал! Ничего уже, ей-богу, не хочется делать — при таком наплевательском отношении.
Папа встает и принимается пропихивать корзину к двери. Корзина огромная, тяжелая, величиной с порядочный сундук, и оклеена изнутри старыми газетами.
— Я знаю, где твой ридикюль, — говорю я.
— Да, где же?
— Он висит на гвозде под фартуком.
— Что же ты раньше не сказала?
— Раньше я не знала.
Я правда не знала. Я вдруг — вдруг — поняла, что он там.
— В самом деле, — удивляется мама. — Не понимаю, как же он сюда попал?.. Это же надо было догадаться запихнуть его в такое место… Ум за разум уже заходит.
— Очевидно, Нинусенька, — объясняет папа, — ты хотела снять фартук и повесила ридикюль, чтобы не мешал.
— Допустим, — соглашается мама. — Но где же в таком случае хватач?
Меня выбрали звеньевой! Звеньевой второго звена. Второе звено — это все девочки, которые сидят в нашем среднем ряду. Хорошо, замечательно, что меня выбрали звеньевой. Я очень рада. У каждого звена должен быть план работы. Теперь я вставлю в наш план работы мою пьесу. Конечно, не только пьесу, разные вещи: «Провести сбор звена на тему „Великая Октябрьская социалистическая революция“. Обсудить прочитанную книгу. Провести сбор на тему „Международное положение“. Поставить пьесу о событиях в Корее».
Девочки согласны ставить пьесу. В прошлом году наш класс ставил отрывок из пьесы Михалкова «Я хочу домой». Но там были заняты только три человека: Света Васильева, Зоя Линкина и Инна Гераскина. Зоя очень здорово читала монолог майора Добрынина:
Пять лет, как в английских приютах советские дети живут!
Как нищих детей одевают, не досыта дети едят,
По капле им в души вливают разведкой проверенный яд.
Они на коленях в костелах и в кирхах молитвы поют,
А в дальних заснеженных селах их русские матери ждут…
Чудовища в масках людей!
Откройте приютские двери — верните советских детей!
А в моей пьесе будет играть все звено. Чтобы не было никаких любимчиков. Ира Грошева будет вожатой, Тася Потачкина женщиной с ребенком, Рита Шамайская старичком, который слово «некогда» заменит словом «никогда». На Доротею Мироновну девочки согласны, но только чтобы она не гонялась за Олей, а была нормальная старушка и рассказывала про древние времена. Доротеей Мироновной выбрали Марину Кораблеву. Остальные девочки будут пионерки. А песни они хотят только боевые.
