Мария зло рассмеялась.
— Твой отец никогда в жизни не играл в Ирландский тотализатор! Этому психу вообще не везло и… и… У нас с тобой получается какой-то неприятный разговор…
— Мне очень жаль, — сказал Элина.
— Судя по твоему виду, этого не скажешь.
— Извини, мне очень жаль, — повторила Элина.
Минута напряженного молчания, и обе улыбнулись. Мария, вдохнув с облегчением, словно кризис миновал, рассмеялась и легонько хлопнула в ладоши.
— Ну вот!.. Так ты пожелаешь мне счастья, милочка? Чтоб этот брак был более удачным, чем первый?
— Да, — сказала Элина.
Мария вдруг потянулась через стол и завладела рукой Элины. Крепко сжала ее.
— Обещаешь приехать на мою свадьбу, Элина?.. С Марвином? Ты не отвернешься от меня, нет?
— Конечно, нет, — тепло сказала Элина.
— И не станешь распространять про меня всякие странные, отвратительные небылицы, нет?
— Нет, — сказала Элина.
— Потому что, ну, какой прок что-то выдумывать или даже вспоминать? Если углубляться в прошлое, как это делают историки, — я имею в виду профессиональные историки, — можно ведь постараться и подправить его. А иначе к чему в него углубляться?
Элине не пришло в голову, как на это ответить.
В тот же день, попозже, Джек позвонил ей. Он сказал, что едет в Ист-Лэнсинг по делу и хочет, чтобы она поехала с ним.
Элина изумилась.
— Я что-то не понимаю, — сказала она.
— Я хочу поговорить с тобой, — сказал он. — И потом я не хочу ехать один: я чувствую себя неуверенно и боюсь, как бы не произошло аварии.
— Но, Джек…
Оба замолчали. Элина лихорадочно думала, пытаясь представить себе, что случилось, чего он хочет.
— Я должен быть там по одному делу об апелляции, и мне б хотелось, чтобы ты поехала со мной — просто поехала, — сказал он. — Хорошо?
— Но я не могу… я не думаю, чтобы я…
— Можешь быть готова через полчаса?
— Я не могу с тобой поехать, — сказала Элина.
— Почему не можешь?
— Потому что я… Джек, я не могу. Не могу.
— Я это запомню, — сказал Джек.
И повесил трубку.
Больница была шумная и старомодная, и Доу лежал один в палате только потому, что его сосед — пожилой мужчина — умер накануне. Кровать после старика была поставлена стоймя, матрац свернут; марлевая ширма по — прежнему отгораживала Доу от этой половины комнаты. Правда, его кровать стояла далеко от окна, и он не пытался смотреть в ту сторону.
Вблизи он выглядел моложе своих лет. Лицо его, казалось, сплошь состояло из углов, впадин и срезов; глаза были огромные, запавшие. Ему было двадцать семь лет, а Элине он показался не старше двадцати, несмотря на бритую голову и суровый, аскетический вид, который придавали ему белые бинты и белое постельное белье. Он улыбался Элине, усиленно моргая, словно ему слепило глаза. На Джека Доу, казалось, едва обращал внимание, хотя беседовал с ним именно Джек, и это начало Джека раздражать.
— Слушать наше дело будет человек по имени Куто, который этой весной некоторое время председательствует в уголовном суде, — говорил Джек. — … его прошлая деятельность в уголовном суде представляется мне довольно пристойной, так что, думаю, все сойдет у нас хорошо. Вы меня слушаете? Во всяком случае, мы хоть не попадаем в лапы Макинтайра или Фокса. Куто — человек умный и не слишком старый.
Элине казалось, что голос ее любимого звучит слишком громко и как-то слишком официально для этой комнаты, а тем более для этого угла. Доу вежливо кивнул, словно все это не имело для него большого значения.
— Так вот… если мы заблаговременно спланируем, как организовать вашу защиту, если вы согласитесь выработать со мной заранее хорошее, разумное объяснение того, как все произошло, а также чтобы вы рассказали о себе, совсем немного… я думаю, этот судья отнесется к вам сочувственно, и, думаю, он сумеет оказать воздействие на присяжных, потому что он неплохо вел дела по защите гражданских прав… и одно дело в шестьдесят втором году, когда обвиняемый воспользовался Первой поправкой, а мой знакомый защищал его. Ну, так что вы не это скажете?
— Отлично, — сказал Доу, глядя на Джека и усиленно моргая.
— Как вы сегодня себя чувствуете?
— О, хорошо, очень хорошо.
Он застенчиво улыбнулся. Руки его взметнулись к голове, словно он хотел отбросить волосы с лица — но волос у него не было. Элина подумала — как странно, что этот человек, который всего на год моложе ее, выглядит, однако, намного моложе, совсем как ребенок. Она не могла даже думать о нем, как о взрослом мужчине.
— Как только зрение у вас наладится и голова перестанет болеть от чтения, я дам вам посмотреть некоторые материалы, — сказал Джек. — К концу недели я начну приносить много бумаг. Теперь насчет одного из ваших свидетелей — этого преподавателя истории искусств из Мичиганского университета — я навел о нем справки, он был задержан полицией в шестьдесят восьмом году: люди шерифа арестовали его в Энн-Арборе за то, что он мешал движению пешеходов… так что… дело-то в общем довольно невинное, но я не уверен, что стоит рисковать, выставляя его в качестве свидетеля… потому что, честно говоря, этот человек не произведет нужного печатления на присяжных — на меня, к примеру, он такого впечатления не произвел…
Доу дернул плечом.
— А от моего отца есть какие-нибудь вести?
— Что? Нет.
Лицо Доу нервно задергалось, словно в тике.
— Что ж, — немного спустя сказал он, — пошлите ему счет, увидим, что будет. Кто-то, кажется, говорит, что день здесь стоит сто долларов?..
— Триста, — сухо поправил его Джек. И, помолчав, продолжал: — Так этого человека я вычеркиваю из списка. А теперь постарайтесь внимательно меня слушать… Я считаю, что…
— Из какого списка? Кого вы вычеркиваете?
— Этого Мартино. Мне он не нравится.
Доу так долго смотрел на Джека, что Элина почувствовала: это молчание, это его особое, прощупывающее молчание становится опасным; она почувствовала, что Джек сейчас может взорвать его — к примеру, протянет руку и ребром ладони изо всей силы ударит Доу по лицу. Но, выждав несколько секунд, Джек неуверенно спросил:
— Вам больно?
— Больно?.. Нет, боль где-то тут, — сказал Доу. И медленно провел рукой в воздухе примерно на расстоянии фута от своей головы. — Меня ведь накачали наркотиками. Пришлось накачать, так что теперь боль существует, но как бы сама по себе. Я боюсь стать кем-то другим — я ведь не верю в наркотики… и … и я… — Мысли у него, казалось, смешались. Он потянулся было к Джеку, словно хотел дотронуться до него. Попытался взять Джека за руку, но Джек, вздрогнув, отодвинулся. — Мистер Моррисси, я знаю, насколько вы считаете все это важным, и я уважаю вас за это, но я… я не могу позволить, чтобы вы вместе со мной отрешились от действительности. Этого я не могу допустить. Я вынужден сражаться за то, чтобы иметь право чувствовать свое тело — я вынужден спорить с сестрами, чтобы они не давали мне наркотиков, но они меня не слушают, — я вынужден спорить с вами, с вами, что куда важнее, мистер Моррисси: я не могу позволить, чтобы вы отрешились от действительности вместе со мной.
— Что-что?
— Нет, я не могу впустить вас в мои мысли. Мои мысли — это моя душа. И я не могу позволить вам влезть мне в душу.
— Куда влезть?.. — иронически переспросил Джек. — Вы считаете, что это уважительно — так говорить со мной, да?
Доу попытался улыбнуться. Он взглянул на Элину, словно призывая ее прийти ему на помощь.
— Я ведь не говорю загадками и не пользуюсь кодом, я не склонен к сарказму, я вообще не допускаю сарказм в мой лексикон. Это мне несвойственно. Я очень уважаю вас, мистер Моррисси, хоть вы и мой противник… Я знаю, что мы могли бы договориться, если бы пользовались одним и тем же лексиконом — я готов принять на себя вину, признать свою ошибку; это, конечно, моя вина, а не ваша, что мы никак не можем понять друг друга.
Некоторое время Джек сидел молча, постукивая шариковой ручкой. Звук был негромкий, но очень четкий, щелкающий. Элина боялась даже взглянуть на него. Она боялась опасности, которая на них надвигалась, на всех троих, а они ее не сознавали, беспомощно приближались к ней… Уродливые прутья кровати за головой Доу были покорежены, поцарапаны, словно по ним колотили чем-то острым. Все эти следы разрушения носили таинственный характер — даже стены здесь были исцарапаны, все в каких-то темных пятнах, будто в них то и дело что-то швыряли. Доу посмотрел на Элину своими странными расширенными глазами, на губах его была уже не улыбка, а судорожная гримаса, и Элина вдруг почувствовала, что все они в опасности, все — жертвы друг друга, — не только Элина, и ее любимый, и этот молодой человек с лицом в кровоподтеках, а вообще все люди, все до единого.
— Тут со мной что-то делают такое, о чем я раньше не слышал, — неловко прервал молчание Доу. — Вводят мне в позвоночник какую-то цветную жидкость… по-моему… ничего ужаснее я никогда не испытывал, это… Такая боль — описать невозможно. Но слушайте, мистер Моррисси, меня не сломить. Я выживу. Просто это станет частью моей биографии — эта история с позвоночником, эта боль и то, что полиция ополчилась на меня… и Закон… Я пройду через все это, не потеряв себя, — никому меня не сломить. Вы хоть понимаете, что я говорю?
