Двери заперты на замки, окна задраены железными жалюзи или железными ставнями. Мужчины сидят за столами, положив рядом кто нож, кто топорик. В доме Элиэзера-Дана Слонима собрались десятки людей в отчаянной надежде, что здесь их не тронут. У хозяина дома, директора банка «Леуми Палестайн Британия», члена городского совета, половина хевронских арабов ходит в друзьях, а уж что до влиятельных граждан, так и говорить не о чем: Слоним – всеобщий любимец! И кстати, всегда готов любого выручить деньгами, а проценты – смех один!
На диванах и коврах посапывают дети, по углам разбрелись женщины, бледные от страха, и мужчины, проклинающие свое бессилье перед надвигающимся цунами.
А в двухэтажную, с пилястрами, ешиву «Слободка» уже наведались. Здесь на пороге второго этажа лежит задержавшийся после уроков ученик. Вытекшая из его головы лужица со сползающими по ступенькам струйками похожа на огромного грязно-красного паука.
* * *
– Не говори глупостей, Хана! Я уверен, что ничего не случится. Наслушались болтовни этих юных сионистов, примчавшихся сюда из Иерусалима, вот теперь и дрожите.
Доктор Натан Изаксон с демонстративным спокойствием взялся за изящную витую ручку посеребренного подстаканника со схематичным изображением обрамленной двумя тонкими минаретами Пещеры Махпела, усыпальницы праотцев, и отхлебнул дымящегося чаю. Затем, откинувшись на стуле с мягкой спинкой и мягким сиденьем, продолжал:
– И с Довидом ничего не случится. Ну, захотел мальчик провести шабат у друзей – что в этом страшного? Заночует у Бенциона или у Элиэзера. А как рассветет, да ночные страхи рассеются, прибежит домой.
За ставнями послышались ружейные аплодисменты его словам.
– Стреляют! – в ужасе воскликнула Хана, вскакивая с дивана. – Значит, уже началось!
– Тише! – шикнул на нее доктор Натан, сам, правда, несколько растерявшийся. – Шмулика и Фримочку разбудишь!
На секунду оба замолчали, невольно прислушиваясь к посапыванию малышей, доносящемуся из дальней комнаты, дверь которой на всякий случай оставили открытой.
На этом уютном фоне еще резче и отчаяннее зазвучал шепот Ханы:
– Ой, где наш Довид? Зачем я его отпустила?! Он так просил... А ведь у нас-то безопаснее!
И, поймав недоуменный взгляд мужа, пояснила:
– Натан, тебя же весь город знает! У тебя все лечатся! Наш дом арабы, может быть, пощадят!
– Они все дома пощадят, – раздражился доктор. – Они не только лечатся у нас, они торгуют с нами, работают у нас, а мы – у них, ходят к нам в гости! Cоседи будут нас убивать? Бред!
– А кто убивал в России, в моем родном Кишиневе? – спросила Хана. – Разве не соседи? Вчера на рыночную площадь приехал из Иерусалима парень на мотоцикле. Из наших, хевронских. Махмуд Маджали, сын шорника. Кричал, что в Иерусалиме – Аль-Кудсе, как он его называл – евреи убивают арабов, что муфтий призывает правоверных расправиться с местными евреями. Сегодня даже реба Элиэзера-Дана Слонима вместе с равом Франко на улице закидали камнями, когда они ходили на почту звонить в Иерусалим, советоваться, как быть. А потом к тому же ребу Слониму явилась делегация арабских больших персон – клялись, что в городе тишина и порядок, что евреям бояться нечего.
– Вот видишь! – успокоительно произнес доктор.
В ответ в дверь забарабанили.
– Не открывай! – взвизгнула Хана.
В спальне проснулась и заплакала двухлетняя Фрима. Хана побежала ее успокаивать. Доктор посмотрел вслед жене и приоткрыл маленькое квадратное окошко в железной двери.
– Пожалуйста, помогите мне! – запричитала за дверью молодая арабка в белом платке и похожем на балахон сатиновом халате, на котором вниз от воротничка тянулась цепочка пуговиц. В ее глазах под густыми черными бровями лютовало отчаяние. Видно, она так спешила, что чадру оставила дома. – Пойдемте со мною! Мой Муса заболел! У него горячка! Пожалуйста, пойдемте со мною! Спасите моего Мусу!
– Не ходи! – умоляюще вскрикнула Хана, появляясь в сенях со жмурящейся от света заспанной Фримой на руках.
– Ты с ума сошла, – прикрыв окошко в двери, сказал доктор.
– Слава Б-гу, что она не понимает идиш! Я знаю эту женщину не первый год! Я у нее роды принимал, когда она производила на свет этого самого Мусу.
Он вновь открыл окошко.
– Сейчас! Сейчас! Конечно, я пойду, только вот чемоданчик взять надо.
Он снял с крюка большой ключ, должно быть, отлично подходивший к какой-нибудь старинной башне или просящийся в сказку о заколдованном замке, вставил его в скважину и провернул там.
– Вы пока заходи... – начал он, отворяя дверь.
Внезапно искаженное тревогой и страданием лицо чернобровой арабки с глазами, полными мольбы, улетело, уплыло куда-то влево, железная дверь сама собой распахнулась, лишь об пол звякнул ключ, вывалившийся из скважины, и перед доктором, застывшим в недоумении, возникло высоколобое тонкогубое лицо юноши, которое было бы красивым, если бы глаза не сузились от ненависти так, что их щелки вкупе с линией носа напоминали хищную птицу в полете. На заднем плане маячило еще несколько мужских лиц. Их выражение также не предвещало Натану и Хане Изаксон ничего хорошего.
– Ну что, Махмуд, моя помощь больше не требуется? Я пойду... – послышался откуда-то справа деловитый голос женщины, только что умолявшей доктора спасти ее сына.
Ночной гость, вперивший взгляд в доктора, отвечал, не поворачивая головы:
– Иди, Рита.
И шагнул прямо на доктора Изаксона. Хана закричала. На руках у нее зарыдала Фрима.
* * *
8 августа 1977. 2.15
Вставай, Давид! Тебя ждет твой Голиаф! Да, на Голиафа Махмуд Маджали вряд ли сейчас похож. Давид его в жизни не видел, но шестьдесят семь есть шестьдесят семь. Щеки, вероятно, отвисли, кожа вся в старческих пятнах и пупырышках...
Давид сел на кровати, шаря ногами по линолеуму в поисках тапочек. Конечно, и сам он тот еще Давид – не шестьдесят семь, правда, а пятьдесят семь, но тоже не совсем юность. Ладно, главное, что руки еще худо-бедно держат «узи» – даст Б-г и сегодня удержат! Цирк! На манеже – схватка старикашек.
После сна кости болели. «Ничего, разойдутся, – подумал Давид, – разработаются». Покряхтывая, он наклонился к тазику, за края которого была зацеплена наполненная водой медная кружка с двумя ручками. Он взял кружку и тщательно омыл руки. Обычный подъем, хотя и ранний. В туалете бачок подтекает; пока наполнится, тряпку выжимать можно. Вчера в мойке осталась чашка с недопитым чаем, и теперь по раковине и мраморному покрытию вокруг нее увлеченно снуют муравьи. Он пробормотал утренние, вернее, предутренние, благословения, заварил себе в турке кофе – черный, злой, кипящий. Все было настолько обыденным, настолько не вязалось с тем, что этого наступающего дня он ждал сорок восемь лет. Утреннюю молитву читать еще рано. Ее он прочтет позже, уже когда схватка старикашек закончится, и закончится его победой. Должна закончиться победой. Иначе нельзя. Давид натянул тонкий свитер-водолазку, джинсы и шагнул к выходу. Остановился у самой двери, обернулся, обвел взглядом комнату, на всякий случай прощаясь – а вдруг не вернется! – и вышел в ночь.
* * *
24 августа 1929. 16.00
– Вон он!
– Хватай его!
– Этбах эль яхуд! – Бей евреев!
Довид помчался по переулку, перемахнул через сложенную из камней ограду и попал в чей-то двор. Добежал до противоположной стенки, вскарабкался на нее. Ничего сложного в этом не было – стенка оказалась невысокая, причем нижний ряд камней был самый широкий, следующий – поуже, затем – еще уже, и он взбежал наверх по уступам, как по лестнице. Глянул вниз – и оцепенел. Если по эту сторону высота стены была примерно полтора человеческих роста, то с другой стороны находился высоченный обрыв, под которым простиралось поле, заваленное всяким хламом. Прыгнуть, не переломав в лучшем случае ног, а то и шеи, не представлялось возможным. А преследователи уже вломились во двор. Довид не знал, сколько их, да и какая разница – ему бы хватило одного. Он побежал по стене, каждую секунду рискуя сорваться, и вдруг услышал вопли совсем близко. Не оборачиваясь, мальчик спиною почувствовал, что самый резвый из преследователей уже на стене и гонится за ним. Неожиданно впереди справа замаячила плоская крыша сарая. Она находилась примерно посередине между верхним рядом стены и землей. Не спасение, но все же какой-то шанс остаться в живых. С размаху прыгнув на эту крышу, он испытал то, что, по рассказам, ощущали при турецкой власти наказуемые, когда их били палками по пяткам. Крыша охнула, но выдержала. Из чего она сделана, он не знал. Но, судя по трещинам и по тому, как она дрожала у него под ногами, была она весьма хрупкой. Может, от времени. Вдруг забавная мысль пришла ему в голову – мама всегда так переживала, какой он худющий и как мало ест. Интересно, выдержала бы его эта крыша, если бы он кушал курочку, бульончик и кугель всякий раз, когда мама его уговаривала?
