— Мы все будем понемногу присматривать за Александром. Ты, я, родители… — без особой уверенности пояснил я. — Это все — таки лучше, чем сбагрить его в Пансион.
— Нет, я могу надеяться только на себя, — заявила Наташа. — Неизвестно, что может случиться завтра. Если ты не желаешь переезжать в Деревню, то причем здесь мы, причем здесь Александр? Случись что…
— Да что такого может случиться? — воскликнул я.
Я видел, что у жены есть готовое мнение, и хоть зарежься мне его не изменить.
— Все что угодно. Я вообще не знаю, что тебе придет в голову завтра. Я не могу на тебя надеяться.
— В каком смысле?
— Я не знаю, какие новые воздушные замки ты начнешь строить. А я устала жить в напряжении. Мне надоело.
— Никаких воздушных замков я не строю. И не строил… — почти с детской обидой возразил я и даже кивнул на окно, откуда открывался вид на Москву. — Все очень даже материально и осязаемо.
— Ты знаешь, о чем я говорю. Может быть, завтра решишь, что там, в Москве, у тебя есть дела поважнее, чем здесь.
Мне нечего было ей на это ответить.
Когда я думал об Александре, о том, как могла бы сложиться его жизнь — идеальная, полная света, радостная жизнь, о которой я так мечтал, — меня переполняла такая тоска, что темнело в глазах. Что я для Александра? Что я могу дать ему? Что даю?.. Я могу дать ему лишь свою любовь, свои переживания. Как мало! Почти ничто… К тому же это моя любовь, мои переживания. Нужно ли это ему, способен ли он воспринять, чувствовать эту малость?
— Хорошо, Наташа, — сдался я, — как хочешь. Если ты считаешь, что нужно перевести Александра в Пансион, и он сам просится туда, — пожалуйста, переводи…
Я знал, что мое согласие не удовлетворит жену. Ни мое сопротивление, ни мои уступки никогда не делали ее счастливой. Увы, мы находились в равном положении. Она меня не понимала, и это составляло несчастье моей семейной жизни, — точно так же и я ее не понимал, и это было для нее несчастьем. Было время, когда мне хотелось кричать, чтобы что то доказать ей. Я бунтовал, восставал против этой фатальной несправедливости жизни, и мне хотелось верить, что я могу что то изменить… У меня и теперь не укладывалось в голове, что за все прошедшие годы мы не приблизились друг другу ни на дюйм. Я мог надрываться сколько угодно: ответом мне было враждебное раздражение, холодная пустота. Пустота — куда ужаснее, чем ненависть. Наверное, и Наташа чувствовала то же самое… Было время, в такие моменты я начинал обнимать, целовать ее, надеясь, что, может быть, это ей нужно. Но нет, не это ей было нужно, и мы снова блуждали в том же заколдованном круге.
Теперь мы оба молчали.
— Знаешь, — сказала она, — я думала, что ты сегодня не вернешься домой.
— Правда?
— И не надо было тебе… вообще возвращаться.
Я видел: она ничуть не играет, не блефует. Именно это она и чувствует. Да, она не умерла бы от горя, если бы я не вернулся. Вот оно всегдашнее и страшное — из глаз близкого человека вдруг выглядывает совершенно чужой человек. Неужели ты не пожалеешь? Неужели не боишься потерять меня?
Я оделся и снова вышел на улицу. У меня было такое ощущение, что мне действительно не надо было возвращаться домой. Казалось, что теперь то уж я не вернусь. С тем и ушел.
Смеркалось… Ходить по вечернему Городу, по его неосвещенным улицам было наверное, довольно опасно, но я не думал об этом. Я с детства знал столицу как свои пять пальцев и никогда не боялся ни темных подворотен, ни переулков, ни мрачных проходных дворов. В стороне от центральных проспектов я чувствовал себя так же спокойно, как и в самых глухих углах. О режиме чрезвычайного положения я даже не вспоминал…
Машин на улицах практически не было. Очень редко проезжали черные армейские грузовики. Несмотря на то, что вот уже несколько дней как был объявлен комендантский час, нигде не было заметно никаких патрулей. Никого не останавливали и документов не проверяли. Впрочем, улицы к вечеру сделались совершенно пустынны. Народ и армейские подразделения по прежнему группировались главным образом во дворах и скверах. Там теперь начали раскладывать костры. Все было пропитано каким то тягостным ожиданием. Я один одинешенек шагал через Город. Мне пришлось изрядно побегать. Дело в том, что вход в спецтоннель в районе Дорогомиловской заставы, который вел в Москву, оказался наглухо задраен. Были сдвинуты не только бронированные двери, но поставлены бетонные плиты блоки. Я отправился к другому входу, расположенному неподалеку Ипподрома. Но и тут меня ждало разочарование. Все было так же наглухо заблокировано и замаскировано. Я даже не сразу нашел то место, где располагался вход в тоннель. Это меня не на шутку обеспокоило. Оставалось еще несколько запасных туннелей. Вход в ближайший из них находился аж за филевским речным портом, прямо на набережной Москва реки, а у меня уже гудели от усталости ноги.
На старом, ветхом Шмитовском мосту меня первый раз задержали на армейском КПП. Глядя в ясные голубые под пшеничными бровками глаза пареньков с автоматами, я почувствовал, как у меня по спине ползут мурашки. Я показал пропуск в Москву, а также диплом сертификат почетного гражданина. Они улыбались, но с абсолютным равнодушием: было видно, что они ничему не верят. Мы, мол, тут и сами теперь почетные граждане. К тому же я не знал, какие меры предусмотрены для тех, кого задержали на улице в комендантский час. Берег реки, бетонные заборы были как раз рядом. К счастью, офицер, дежуривший там, читал газеты и смотрел выпуски теленовостей и что то слышал обо мне. «Этого пропустить», — сказал он. Он был занят чему то важным, прижимал пальцем к уху один из динамиков походной рации, посматривал на часы и куда то в западном направлении — туда, где небо еще недавно было залито красным.
Вдруг в потемневшее небо на другом конце Города словно выплеснулась струя расплавленного металла, затем во все стороны зачертили пунктиры ракет и трассирующих пуль. А еще через две три секунды до нас донеслась канонада. Буквально в то же время сразу в нескольких районах Города начались густые перестрелки и тяжело застучали орудийные стволы. Впрочем, очаги вооруженных столкновений находились далеко, вероятно, где то на окраинах Города или даже за его чертой.
Я вопросительно взглянул на офицера, словно он мог мне что то объяснить. Но офицер лишь нетерпеливо замахал рукой, чтобы я уходил.
Пока я добирался до входа в спецтоннель, громыхание и вспышки на горизонте не прекращались. Кажется, наоборот усилились. Было такое впечатление, что началась особая широкомасштабная боевая операция, грандиозное сражение, целая битва. Я миновал еще несколько КПП, но теперь на меня не обращали внимания. Солдаты и офицеры, сидевшие на броне танков или бэтээров и дежурившие около блоков бетонных заграждений — все как один не отрываясь смотрели туда, где началась битва. Их лица сделались сосредоточено хмурыми.
Вот и несколько фальшивых барж, которые прикрывали в небольшом речном заливе вход в тоннель. Стальную конструкцию, служившую эстакадой при входе, уже успели разобрать. Ее остатки без лишних хлопот сброшенные прямо под берег, торчали уродливыми балками над поверхностью воды. Мне пришлось спрыгнуть на баржу и по ней добраться до входа в тоннель. Еще издалека я увидел, что полукруглый проем тоже готовят к заблокированию. Рабочие выкатывали бетонные заслонки и манипулировали задвижками. Мне повезло. Там дежурило подразделение внутренней службы безопасности Москвы. Увидев меня и разглядев мое лицо, они почтительно откозыряли и сообщили, что как раз сейчас, сразу после того как будет заблокирован вход, в Москву отправится микроавтобус с рабочими, — так что мне не придется тащиться по тоннелю пешком. Я поинтересовался, что происходит в Городе, но они ничего не знали об этом. Тогда я спросил, что с другими входами в Москву — все ли они теперь блокируются. Но и на этот счет мне не могли сообщить ничего определенного, так как отвечали лишь за свой тоннель, а его приказали задраить намертво.
Глядя на молчаливую тревогу, отражавшуюся на лицах рабочих и охранников, мне казалось, что вот оно то, чего давно предчувствовал и ждал. Верил и не верил. Вот оно и началось. Я ощутил нервную дрожь и сердцебиение, — как будто все мы угодили в один гигантский водоворот, и этот вихрь несет нас в бездну.
Каково же было мое удивление, когда в Москве я не обнаружил не только никаких видимых признаков беспокойства, а наоборот, обнаружил, что праздник по случаю победных выборов, начавшийся неделю тому назад, не только не думают сворачивать, но поддерживают и раздувают всеми мыслимыми и немыслимыми способами.
Москва была озарена огнями. В каждом из бесчисленных окон ее башен горел свет. По случаю теплой ночи многие окна в верхних ярусах были распахнуты настежь, и в них виделись человечки, размахивающие флагами России. Вероятно, грозные вспышки, огненные стрелы, прочерчивающие небо, тяжелые удары канонады казались гуляющей публике чем то вроде очередного праздничного фейерверка или грандиозного салюта. Может быть, они не знали, что происходит? Но нет, они конечно знали.
