На воде стояло несколько черных лодок, вроде гондол с задранными острыми носами. Всех их было около десятка или чуть больше. Они рассредоточились на значительном расстоянии друг от друга по всему озеру вокруг острова. Лодки и те, кто в них сидел, казались особенно черными, так как подсвечивались лишь снизу, из воды. Ни подробностей костюмов, ни лиц сидящих в них нельзя было рассмотреть. Только неподвижные черные фигуры да слегка бледнеющие в темноте глазные впадины. Сначала мне даже показалось, что на них были черные капюшоны, но затем я увидел, что никаких капюшонов нет, это был лишь обман зрения, игра воображения, которую можно было объяснить какими то ассоциациями в духе средневековых трибуналов и аутодафе с монахами иезуитами, кутавшимися в черные рясы и балахоны.
Откуда то сверху, из черноты пространства вдруг пробился узкий серебристый луч света, и я оказался в освещенном круге — словно артист на сцене. Я сделал шаг в сторону, потом в другую, но луч света словно прилип ко мне.
— А вот и наш почетный гражданин! — услышал я голос Папы, донесшийся со стороны острова.
Я помахал рукой в направлении голоса и двинулся по мосткам к острову. Когда мои глаза немного привыкли к особенностям освещения, я разглядел, что на берегу, на светлом песочке стоит высокое кресло. Папа, заложив ногу на ногу, как раз и сидел в этом кресле.
— Кажется, наш почетный гражданин собирается сообщить нам что то важное? — продолжал он, постукивая кончиками пальцев по ребру ботинка. — У него появились интересные соображения?
— Хи хи! Соображения! — услышал я отчетливое хихиканье и различил за сидящим в кресле Папой долговязую фигуру Петрушки. Этот молодчага политик всюду поспевал влезть и сделаться незаменимым.
— Значит, тут у вас совещание? — сказал я, подходя ближе. — И давно вы тут совещаетесь?
Теперь, кроме Петрушки, я разглядел в полумраке еще кое кого. Кто то стоял, кто то расположился прямо на песочке. Увидел двух трех примелькавшихся помощников Петрушки, одного из ближайший заместителей Толи Головина, нашего компьютерного гения Пашу Прохорова, а также — дядю Володю. И еще я разглядел о. Алексея, который, как и Папа сидел в кресле, только на значительном отдалении от всей группы, скрестив руки на коленях и опустив голову… Все молчали, никто не улыбался. Только Петрушка позволял себе хихикать.
А вокруг, как зловещие черные бакены, маячили эти неизвестные люди в лодках. Они ничем не отличались от своих черных отражений. Не люди, а какие то тени… Но нет, я заметил, что лодки не стоят на месте. Они неуловимо медленно и бесшумно перемещались по водоему, словно скользя по бьющим из глубины лучам света, исчезали в дальних углах огромного помещения, появлялись снова, однако нисколько не приближались к острову. Напрягая зрения, я незаметно поглядывал по сторонам, пытаясь определить, здесь ли находится Альга, но, судя по всему, сейчас ее здесь не было.
— Ну что же ты, Серж? — нетерпеливо промолвил Папа, не переставая выбивать дробь по туфле. — Рассказывай. Какие у тебя соображения?
— Я недавно из Города, — начал я, обращаясь не к Папе, а сразу ко всем. — Вы знаете, что там происходит?
Петрушка снова издал свое «хи хи». Остальные хранили молчание.
— У меня действительно есть кое какие соображения, — продолжал я, не обращая внимания на дурака. — Я давно наблюдаю за происходящим, но все никак не мог ухватить за хвост мысль: что же все это мне напоминает. Теперь я понял.
— Ну ну, — благосклонно кивнул Папа. — Что же?
— Это напоминает мне детство, да! Когда я был маленьким, играл с товарищами. Так вот, мы строили огромные города, создавали целую цивилизацию, которую потом подвергали всяческим испытания: там были войны, восстания, стихийные бедствия. Если бы нас спросили в тот момент, кто против кого воюет и с какой целью, мы бы не смогли ответить ничего вразумительного. Это были сражения ради сражений, войны ради войн. Пока вся игрушечная цивилизация не рушилась до основания, пока в ней не оставалось ничего, что еще можно было разрушить, чтобы опять начинать все заново. Это и есть единственная цель всех катаклизмов…
— Мы все помним свое детство, Серж, — заверил меня Папа. — Ты выкладывай соображения.
— Я об этом и говорю! Все, что происходит сейчас вокруг Москвы, лучше всего объясняется логикой подобной детской игры, в которой фаза созидания сменилось фазой разрушения, и все движется к хаосу в отсутствии какой либо цели и единого плана. И что удивительно: все происходящее действительно самым непосредственным образом обуславливается развитием игры — известной вам детской игры. У меня такое ощущение, что все началось именно с этой злосчастной компьютерной игры. Я имею в виду «Великий Полдень». Я не могу всего объяснить, но это так. Все дело в наших детях. Они настроены против нас. У меня такое чувство, что они каким то таинственным образом вмешались в ход истории, и мы имеет то, что имеем…
На этот раз захихикал не только Петрушка, но и его помощники. Даже Папа фыркнул. А черные фигуры в лодках слегка закачались.
— Ну вот, опять Америку открыл, — усмехнулся Папа. — И ничего тут нет таинственного, Серж. Это все мы и без тебя знаем…
— Нет, погоди, — горячо продолжал я, — мне кажется, тут все не так просто!
Я попытался объяснить им, что игра разрослась до такой степени, что ее уже трудно отделить от реальности.
— Эта игра, строго говоря, — даже не игра. Мы не знаем границ тех возможностей, которыми она обладает, не знаем глубинных механизмов происходящего. А главное, не знаем того, что должно произойти на следующем этапе…
— Нет, это ты не усложняй, уважаемый, — махнул рукой Папа. — Сейчас нам надо знать одно: кто конкретно за этим стоит. Кто злоумышленники и заговорщики. Кто, в частности, настраивает против нас наших собственных детей. Вот в чем вопрос! Как это не прискорбно, но, видимо, люди, весьма близкие нам, превратились в наших врагов. Это несомненно люди, которых мы все хорошо знаем.
— Дело не в этом! Тут что то другое, — снова попытался объяснить я. — Конечно, у тебя могут быть враги… и даже рядом с тобой, но…
— А нет ли у тебя на этот счет каких либо версий, Серж? — вдруг поинтересовался Папа, не дослушав меня. — Кто конкретно к этому причастен?.. А может быть, ты и сам часом замарался немножко, приложил к этому руку? А?
— Что что?! — изумился я. — Что ты несешь?
Если это и была шутка, то шутка идиотская, оскорбительная. И я не намерен был это терпеть. Хотя бы и от него. То есть тем более от него терпеть не собирался.
— А что, — спокойно отозвался Папа, — ты ведь у нас человек умный, неординарного интеллекта, сложного мировоззрения и нравственности. С развитым логическим мышлением, принципами и всем прочим… Ненадежный, стало быть. В разведку с такими мыслителями, как ты, не ходят. Ведь мог же ты, скажем, заиграться и сам того не заметил, что у тебя как то так вышло, как то сложилось, и теперь тебе логичнее действовать против меня, чем за меня. Словом, ненароком оказался, как говорится, по другую сторону баррикады, а?
— Ей Богу, может быть, и стоило бы! — разозлился я. — Ей Богу, стоило бы! — Я даже покрутил пальцем около виска. — Ты сумасшедший! Иногда мне кажется, что многое из того, что происходит, ты сам и провоцируешь!
Наверное, ссора с Папой в такой момент могла для меня плохо кончится. И некому было сейчас меня остановить. Я увидел, как вздрогнул дядя Володя, как беспокойно покачал головой и перекрестился о. Алексей. Папа смотрел мрачно и даже в полумраке было видно, что на его щеках появился опасный румянец. Но, повторяю, меня даже радовало, что могу кое что высказать Папе, могу взбесить его. Я подыскивал, что бы еще такого обидного сказать ему, чтобы посмотреть, как у него хватит духу меня уничтожить.
— Что ты Ваньку валяешь! Ты все обо мне знаешь! Как и про каждого, кому выпало несчастье попасть в твою орбиту, — говорил я. — Тебе известно гораздо больше, чем дозволяет нормальное человеческое любопытство. Ты используешь для этого все возможные средства, ничем не гнушаешься: перетряхиваешь чужое белье, выворачиваешь нутро на изнанку. Тебе, наверное, действительно кажется, что ты наш строгий Папа, а мы должны быть твоими послушными детьми. Тебе и в голову не приходит, что это глупость, граничащая с подлостью. Ты, наверное, мнишь себя великим пчеловодом, который повелевает своими верными трудолюбивыми пчелами и собирает мед…
Мне во что бы то ни стало хотелось вывести его на чистую воду. Пусть все убедятся, что он превратился в настоящего маньяка. Если у кого то еще остались иллюзии насчет него.
— Но ты забываешь, — продолжал я, — что таким образом ты и сам попадаешь в перекрестье многих взглядов, и твоя собственная персона не такая таинственная и замкнутая, как тебе кажется… Мне, как и каждому здесь, тоже известно о тебе предостаточно. Поверь, гораздо больше, чем хотелось бы знать. Я давно заметил, что ты делаешься элементарно неадекватен…
