В клубе он встретил Майкла Касса, который приехал в столицу похлопотать о ссуде в земельном банке.
— Моя жена обожает ваши книги, — сказал Майкл и хихикнул. Ральф забеспокоился, не критик ли он.
— У нас с вами есть общая знакомая, — сказал Майкл, — вернее была. Дафна дю Туа. Я приезжал ее хоронить.
И хихикнул.
— Я, собственно, приехал, чтобы побывать на ее могиле, — сказал Ральф в свое оправдание. — И еще — поговорить с ее дядей.
— У вас есть машина? — спросил Майкл. — Если нет, то я вас отвезу. Я живу недалеко от них.
Ральф догадался, что хихиканье Майкла — это просто нервный тик.
— Я думаю обосноваться в колонии, — поведал он, — жить здесь семь месяцев в году.
— Недалеко от нас есть прекрасный дом, — сказал Майкл. — Его скоро будут продавать.
Только пробыв в колонии два месяца, объездив страну вдоль и поперек, повидав все достопримечательные места и интересных людей, Ральф смог наконец ответить на приглашение Майкла и приехал к ним на ферму.
— Вы сейчас что-нибудь пишете? — спросила его жена Майкла.
— Нет, сейчас я собираю материал.
— Так это будет про колонию?
— Трудно сказать.
Вдохновленный образом Дафны замысел книги уже не казался ему столь заманчивым. Он не мог вообразить читателя, способного воздать должное такой теме, — во всяком случае, здешние его почитатели, когда он узнавал их поближе, для этого не годились.
Майкл возил его на ферму, объявленную к продаже. Ральф сказал, что почти наверняка купит ее.
Ходили к Чакате, Ральф поговорил с ним о Дафне.
— Почему она не осталась в Англии насовсем? — сказал Чаката. — Почему вернулась?
— Наверное, ее тянуло назад, — сказал Майкл и хихикнул.
Чаката заговорил о ревматизме. Он проковылял на веранду и крикнул, чтобы принесли выпить. Гости вышли следом, и Ральф увидел сидящего в углу долговязого старика, что-то бормочущего себе под нос.
Он спросил Чакату:
— Это не мистер Тейс? Дафна рассказывала мне о мистере Тейсе.
— Не удался в этом году маис, — сказал Чаката. — Не жилец я на белом свете.
Майкл отвез Ральфа на кладбище. Жена предупреждала: «Оставь его там ненадолго одного. По-моему, он любил девочку». Майкл уважал деликатную натуру своей жены. Хихикнув, он оставил Ральфа у могилы, объяснив, что у него неотложные дела в деревне и что он вернется за ним.
— Но вы, — сказал Ральф, — ненадолго?
— Нет-нет, — сказал Майкл.
— Тут что-то очень много москитов. У вас бывает малярия?
— Нет-нет.
Он хихикнул и ушел.
Постояв перед камнем с надписью «Дафна дю Туа. 1922–1950», Ральф стал нетерпеливо расхаживать по кладбищу. Его рассеянный взгляд ухватил надпись: «Дональд Клути». Что-то знакомое, но откуда выплыло это имя — он не мог вспомнить. Возможно, его упоминала Дафна.
— У-хо-ди, у-хо-ди.
Птичка сидела как раз за могилой Дафны. Дафна часто ее поминала:
— Она свистит: «У-хо-ди, у-хо-ди».
— И что из этого? — спрашивал он, раздражаясь, потому что иногда он с пронзительной ясностью видел в ней самое Глупость.
Без всякого конкретного повода она то и дело объявляла: «У нас есть птичка, которая свистит: „у-хо-ди“, „у-хо-ди“»; она навязывала ему эту птичку, словно он орнитолог, а не писатель.
— У-хо-ди, у-хо-ди, — сказала птичка с той стороны могилы.
Все шесть недель, что он ездил по сельским районам, он каждый день слышал птичку. Вернуться в столицу и больше не слышать ее голоса было большим облегчением. В клубном уюте все предстало таким образом, что никакой птички никогда и не было.
Но вот он пошел с губернатором посмотреть раунд гольфа.
— У-хо-ди, у-хо-ди.
Он заказал билет на самолет в Англию — к сожалению, только на будущую неделю. В «Уильямc-отеле» он случайно встретил Майкла Касса.
— Насчет той фермы, — сказал Майкл. — Кто-то еще приценивался. Вам надо побыстрее решать.
— Я не хочу ее покупать, — сказал Ральф. — Я не хочу здесь оставаться.
Они сидели на веранде и пили виски с содовой. За москитной сеткой торчала птичка.
— Вы ее слышите, эту птичку-«уходи»? Майкл прилежно вслушался.
— Нет. Не скажу, что слышу.
Он хихикнул, и Ральфу захотелось его ударить.
— Я ее везде слышу, — сказал Ральф. — Она мне не нравится. Поэтому я и уезжаю отсюда.
— Господи, твоя воля. Вы что, птицами интересуетесь?
— Нет, не особенно.
— Ральф Мерсер не будет покупать ферму, — сообщил Майкл своей жене вечером.
— Мне казалось, это решенное дело.
— Нет, он возвращается домой. К нам уже не приедет. Говорит, ему не нравятся здешние птицы.
— Надо бы тебе полечиться от этого хихиканья, Майкл. Что, ты говоришь, ему не нравится?
— Птицы.
— Птицы? Так он что — орнитолог?
— Нет, по-моему, католик.
— Дорогой, я имею в виду специалиста по птицам.
— А! Нет, он говорит, что не особенно интересуется птицами.
— Оригинал, — сказала она.
Однажды в погожий летний денек на заре юности, валяючись с любезными друзьями на стогу сена, я нашла там иголку. Уже несколько лет я втайне догадывалась, что меня относит в сторону от общей колеи, и вот иголка обличила меня перед всеми нашими — перед Джорджем, Кэтлин и Скелетиком. Я сосала большой палец, потому что в него-то и впилась иголка, когда я от нечего делать зарылась рукою в сено.
Суматоха улеглась, и Джордж возгласил: «Сунешь пальчик в пирог — и достанешь творог». И мы снова принялись безжалостно и беспечно насмешничать.
Иголка глубоко вонзилась в мякоть пальца: из темной точечки струился и расплывался кровавый ручеек. И чтобы мы, упаси боже, не приуныли, Джордж спешно потребовал:
— Эй, подальше со своим грязным пальцем от моей, ей-богу, чистой рубашки!
И мы проорали «кукареку», сотрясая послеполуденный зной на границе Англии и Шотландии. Вот правда, ни за что бы не захотела снова так помолодеть сердцем. Это я думаю каждый раз, вороша старые бумаги и натыкаясь на фотографию. Кэтлин, Скелетик и я возлежим на стогу. Скелетик ясно уточнил, в чем суть моей находки:
— Тут не голова нужна. Да ты не головой и берешь — ты у нас просто крохотулька-удачница.
Все согласились, что просто так иголку в стогу сена не найдешь. Разговор угрожал стать серьезным, и Джордж сказал:
— Тихо лежать, я вас снимать.
Я обмотала палец и приосанилась, а Джордж показал пальцем из-за фотоаппарата и заорал:
— Смотрите, мышь!
Кэтлин взвизгнула, и я тоже, хотя обе мы, пожалуй, знали, что никакой мыши нет. Зато можно было лишний раз погорланить. Наконец мы все втроем пристроились сниматься. Мы очень мило выглядели, и день выдался изумительный, но не хотела бы я, чтобы он повторился. С тех пор меня стали звать Иголкой.
Как-то в субботу, уже в общем недавно, я слонялась по Портобелло-Роуд, прошивая вдоль узких тротуаров потоки покупателей, и вдруг заметила женщину. У нее был изможденный, озабоченный и очень благополучный вид; похудела, только полные груди высоко, по-голубиному, подобраны. Я не видела ее чуть ли не пять лет. Как она изменилась! Но я узнала Кэтлин, мою подругу, хотя нос и рот у нее выдались, а лицо обтянуло, как у всех преждевременно стареющих женщин. Прошлый раз я видела ее лет пять назад, и Кэтлин — ей было едва за тридцать — сказала:
— Я ужасно подурнела, это у нас в роду. Девушками — прелесть, а после сразу увядаем, становимся черными и носатыми.
Я молча стояла среди толпы и наблюдала. Как вы потом поймете, мне не пристало заговаривать с Кэтлин. Я смотрела, как она, по-обычному хищно, пробирается от прилавка к прилавку. Она всегда обожала покупать по дешевке старые драгоценности. Странно, что я ее не встречала раньше здесь, на Портобелло-Роуд, во время моих субботних утренних прогулок. Ее длинные крюкастые пальцы мертвой хваткой выудили колечко с нефритом из груды брошек и подвесок, из ониксов, золота и лунных камней, выложенных на прилавке.
— Как тебе это? — спросила она.
И я увидела, с кем она была. За несколько шагов смутно маячила крупная мужская фигура, и теперь мне ее стало видно.
— Да вроде ничего, — сказал он. — А почем?
— А почем? — спросила Кэтлин у продавца.
Мне стал совсем ясен тот, сопровождающий Кэтлин. Это был ее муж. Он оброс до неузнаваемости, но показался огромный рот, яркие, сочные губы и большие карие глаза, налитые вечным волнением.
С Кэтлин разговаривать мне не пристало, однако что-то вдруг побудило меня спокойно сказать:
— Привет, Джордж.
Великан повернул голову, приглядываясь. Люди, люди и люди — но наконец он увидел и меня.
— Привет, Джордж, — повторила я.
Кэтлин стала сноровисто выторговывать у хозяина нефритовое колечко. Джордж уставился на меня, и обнажились белые зубы в распахнутом алом рту между белокурыми космами усов и бороды.
