— Вот здорово! — радостно восклицает мама. — Ты правда можешь?
— Конечно, да я для своей старушки мамы что хочешь сделаю, — говорит Эскиль.
Я смотрю на него, черт, совсем парень обнаглел, он ведь никогда не помогает маме, даже не навещает почти, а рассуждать вон как горазд. Смотрит на маму, смеется. И мама тоже смеется, даже когда ей совсем было паршиво, он ей не помог, а она все равно смеется, когда он рассуждает о помощи, вроде как начисто про все забыла, вроде как это не имеет значения.
— Я потолкую с кем-нибудь из мужиков, договорюсь, чтобы на выходных подкинул тебе ящик филе и ящик вяленой трески, — говорит Эскиль. — На некоторое время хватит, верно?
— Что бы я без тебя делала, — говорит мама.
— С голоду померла бы! — удовлетворенно подытоживает Эскиль и опять раскатисто смеется, во все горло, и смеясь озирается по сторонам. И мама смеется от души, качает головой.
— С тобой не соскучишься!
Секунда, другая.
Неожиданно Эскиль оборачивается ко мне.
— Между прочим, нам нужен еще один шофер, — говорит он, снимает со лба темные очки, ждет, кивает мне. — Ты как насчет этого?
Смотрю на него, сразу не отвечаю. Спрашивает, как я насчет этого, спрашивает так, будто я ищу работу, я сто раз говорил, что намерен заниматься музыкой, а он вроде как и не слышал, вроде как не представляет себе, что можно заниматься подобными вещами, ох, сколько же наглости, сколько пренебрежения. Я чувствую закипающую досаду, оборачиваюсь, смотрю на маму, а мама напряженно смотрит на меня. И тут я вдруг понимаю, что они говорили об этом, пока я ходил на пляж, прямо воочию вижу, как мама разыгрывала страдалицу, измученную и удрученную моей непутевостью, а потом Эскиль взял на себя роль этакого отца, старшего брата, который должен вроде как навести порядок в семье, это он-то, самый безответственный из всех нас, в юности только и знай веселился да гулял, а потом вдруг разом перековался, стал жутко ответственным, даже в политику двинул, громко рассуждает об ужесточении наказаний, о законе и порядке, это он-то, который столько лет таскал у мамы деньги на наркоту и пьянку, а теперь расселся тут и желает, чтобы его воспринимали как человека ответственного, надежного, поверить, блин, невозможно, нет у него ни стыда ни совести.
— Платят, кстати, отнюдь не плохо, — добавляет Эскиль.
— И много ли за год набегает? — спрашивает мама.
— Круглым счетом двести девяносто тысяч, по-моему.
— Так много?
— Да, а может, и еще больше, — говорит Эскиль.
Я сижу, смотрю на них. Они знают, что шоферить я не пойду, но притворяются, будто знать ничего не знают. Говорят таким тоном, чтобы мне было трудно сказать «нет», стараются принудить меня сказать «да», думают, я не понимаю. Оборачиваются ко мне, глядят на меня. Проходит секунда, я выдавливаю из себя смешок, слегка мотаю головой. Еще секунда — мама кривит губы в печальной усмешке, смотрит на Эскиля и вздыхает, опять разыгрывает удрученную мать, вроде как не знает, что делать.
— Значит, нет, — говорит Эскиль, улыбается мне. — У тебя, наверно, планы насчет группы. — Это он вдруг произносит без иронии, вроде как искренне, делает вид, что относится ко мне с уважением, знает, что это еще чуток поднимает его в маминых глазах.
— Ох уж эта… группа! — фыркает мама, таким тоном, будто речь идет о венерической болезни.
— Ты все ж таки подумай, — говорит Эскиль, смотрит на меня, как ни в чем не бывало, но вообще-то злорадствует и знает, что злорадствует, выставляет меня неблагодарным бездельником, а себя — щедрым и заботливым старшим братом и потому злорадствует. Я смотрю на него, чувствую растущее отвращение.
— Не о чем тут думать, — говорю я. — Меня это не интересует.
Мама сию же минуту тихонько фыркает и с досадой спрашивает:
— Может, недостаточно хорошо для тебя?
Я смотрю на нее, и у меня вдруг вырывается короткий, громкий смешок: как у нее только язык поворачивается изрекать такие глупости, как она умудряется на полном серьезе выдать такое затасканное клише! Черт, поверить невозможно, черт, она будто играет роль в каком-нибудь хреновом фильме Кена Лоча или Майка Ли,[6] черт, ну просто пародия.
— Да, шоферить на машине с рыбой для меня недостаточно хорошо, — говорю я. — Я, знаешь ли, считаю себя лучше вас, — добавляю, с улыбкой глядя на нее, и вижу, как больно ранит ее моя ирония, как злит.
— Ну ладно, — спокойно говорит Эскиль, вроде как предлагает забыть об этом. По-прежнему изображает великодушие, как бы проявляет инициативу и предлагает быть выше этого, сидит и злорадствует, что мы с мамой ссоримся, но делает вид, будто хочет, чтоб мы помирились, знает, что оттого еще немножко вырастает в маминых глазах.
— Юну ведь, кроме себя самого, ни о ком думать не надо, он ведь не так зависит от стабильного дохода, как многие другие, — говорит Эскиль, вроде как берет меня под защиту, ох и ловкач, нарочно представляет мой отказ от работы сущим пустяком, чтобы мама с ним не согласилась и повторила, что я, мол, веду себя как последний идиот.
— Но ему ведь надо где-то жить, — сокрушенно вздыхает мама, делает именно то, на что рассчитывал Эскиль, продолжает корить меня. — И питаться надо, и счета оплачивать, электричество и телефон, да мало ли что еще, — добавляет она. Сокрушенно смотрит на Эскиля, говорит обо мне, а ведет себя так, будто меня здесь вообще нет, не замечает меня, лишает права голоса, вот что она, черт побери, делает, чертовски пренебрежительно, чертовски нагло. — Стало быть, постоянный доход ему все равно необходим, хоть и семью кормить не надо, — говорит она. — Вас-то с Хильдой тоже только двое, однако ж вы оба работаете.
— Так было раньше, — говорит Эскиль, опускает глаза, теребит свои темные очки, потом вдруг усмехается, с легким лукавством.
Тишина.
Хильда оборачивается к нему, глядит на него, взглядом показывая, что он затронул тему, о которой она говорить не желает. Но Эскиль на нее не смотрит, он смотрит на маму, улыбается.
— А как было раньше? — спрашивает мама.
— Ну, раньше мы думали только о себе, — говорит Эскиль, оборачивается к Хильде, улыбается и ей тоже. — Хильда… — говорит он, чуть просительным тоном, добавляет: — Мы потому и приехали.
— Ты о чем? — спрашивает мама.
— Мы решили усыновить ребенка, — говорит Эскиль. — Не хотели рассказывать, пока не уладим все формальности, и вот теперь все в порядке. Через полтора месяца забираем малыша.
Тишина.
Мама поднимает руки, прижимает к щекам, открывает рот, но ничего не говорит, просто сидит с открытым ртом. И тут Эскиль начинает смеяться, видит, как мама обрадовалась, и невольно смеется, ведь всего секундой раньше она сидела печальная и подавленная, а он в один миг сумел поднять ее на вершину блаженства.
— Господи, Эскиль! — громко восклицает мама, встает, протягивает руки над столом, хочет обнять Эскиля. А Эскиль, смеясь, встает и обнимает ее. Оба покачиваются из стороны в сторону. И мама начинает плакать, стоит с закрытыми глазами и плачет, я вижу, как слезы текут по ее щекам, слезы радости, мне, конечно, тоже не мешало бы порадоваться, только вот я не рад, не в силах радоваться за них, по крайней мере сейчас, после всего, что сказано. Пытаюсь выдавить улыбочку, но безуспешно, улыбка получается скверная, вымученная. А Хильда сидит и смотрит на меня, сочувственным взглядом, словно видит меня насквозь, я чувствую, как меня захлестывает стыд, быстро отвожу глаза, продолжаю улыбаться.
— Уфф! — Мама шмыгает носом, утирает слезы, оборачивается к Хильде. — Ох, Хильда! — Она протягивает руки, обнимает и Хильду, кладет подбородок ей на плечо, притягивает ее к себе. А Эскиль сидит и улыбается, смотрит на них, растроганно, потом неожиданно поворачивается ко мне, по-прежнему с улыбкой опирается на подлокотники. Видно, хочет встать и взять меня за руку или вроде того, похоже, не сомневается, что я пожму ему руку, поздравлю. А я этого не делаю, должен бы и хотел бы, но не в силах. Сижу, и всё. И Эскиль наконец видит, что я не встану. Он немного приподнимается и поправляет подушку в кресле, старается замаскировать ситуацию, делая вид, будто неудобно сидел, а я чувствую болезненные уколы совести.
— Поздравляю! — говорю я, ухитряюсь выдавить из себя это «поздравляю», хоть и с натугой, в голосе безразличие, почти холод. Так оно и есть. Угрызения совести усиливаются, нельзя так ужасно себя вести, но я ничего не могу с собой поделать.
— Спасибо, — говорит Эскиль, как ни в чем не бывало. Опять оборачивается к маме и Хильде, они по-прежнему стоят обнявшись. Никогда я не видел, чтобы мама была с Хильдой так ласкова. Хильда никогда ей не нравилась, она не принимала ее, а теперь вроде как принимает, не выпускает из объятий, а Хильда смотрит через ее плечо прямо на меня, улыбается, но глаза серьезны, она видит, что я радоваться не в силах.
