Так он поступил и в тот день, только еще он рассмеялся, чего обычно не делал, и смех звучал откуда-то из самых глубин. Одновременно он сгреб мать, крепко поцеловал ее в щеку, затем наклонился и чмокнул меня в лоб через тонкую челку.
Он работал на Пикерингской очистной установке, где измерял уровни воды и анализировал содержимое местных водохранилищ, ездил в соседние города, аж до самого Эри.
— Это немного похоже на то, как если бы сесть и решить съесть полный противень осадка, — сказал он. — От такого кто хошь заболеет.
Я попросила его остаться со мной за столом, поговорить о воде, о том, как каждая капля отличается под микроскопом от другой. Его взгляд был рассеянным без очков, и я гадала, насколько он слеп и что видит, когда смотрит на меня.
Я поднялась по лестнице на кухню, коса свисала из моего кулака. Выдвинула ящичек рядом с телефоном, в котором хранились сложенные куски фольги и проволочные закрутки для пакетов, и нашла галлоновый «зиплок»[20] для морозильника. Засунула в него косу, застегнула и принялась обыскивать кухню. Одежда матери мокрыми комками валялась на полу.
Когда мне было три года, я зашла на кухню и увидела, мать сидит на полу, вытянув ноги. Тогда я впервые увидела ее нижнее белье. Она глядела на белое мучное пятно у своих ног.
«Мама сделала ка-ка», — сказала я.
Она встала, схватила пятифунтовый мешок муки со стола и прижала его к груди. Зачерпнула из него, мука посыпалась с ее пальцев, как снег.
Я радостно завопила и бросилась к ней. Она отшатнулась, достала еще муки и на этот раз широко развеяла ее по кухне. Я гонялась за ней по всей кухне, круг за кругом, вереща все громче и глотая свой собственный смех.
Погоня продолжалась, пока я не споткнулась и не упала. Мгновение я смотрела на мать. Она стояла рядом с моим высоким стулом — мука на лбу и подбородке, невидимые волоски на предплечьях обрисованы белым. Мне хотелось, чтобы мать подошла и подняла меня, и потому я завопила во всю мощь своих легких.
Моя сумочка стояла на столе в столовой. Я засунула «зиплок» со своим серебристым трофеем в среднее отделение и, словно могла что-то забыть, огляделась вокруг, повернувшись на триста шестьдесят градусов. И подпрыгнула от неожиданности, увидев мистера Флетчера в освещенном окне, глядящего прямо на меня. Но тут же поняла, что не включила свет в столовой и что он смотрит не на меня, а на монитор компьютера, который отбрасывает на его лицо голубые и зеленые отблески, пока он роется в Интернете или играет в те замысловатые игры, которые так любит муж Эмили.
Когда я подошла к машине и оглянулась на кирпичную дорожку, ведущую к передней двери, легкая белая пыль на моих ногах и груди — сахар от пекановых меренг, мука с мексиканских свадебных вафель — оставалась единственным свидетельством того, что я побывала в подвале матери.
Хотелось плакать, но вместо этого я думала, куда ехать. Надо расслабиться. Знает только Джейк. Мне казалось, что и другие знают — из-за звонка Эйвери, вопросов миссис Левертон, моего имени, шепотом произнесенного миссис Касл, — но я ошибалась. И никто не войдет в дом без меня.
Я села в свой древний «сааб» с поднятыми стеклами и поставила сумочку на пассажирское сиденье, подавив соблазн пристегнуть ее как ребенка. Вставила ключ в зажигание и завела машину. Медленно тронулась, сгорбившись над рулем, словно на улицах стоял плотный туман.
Дом миссис Левертон не был освещен, не считая автоматических огней, которые установил ее сын. Часы на приборной доске показывали восемь семнадцать. Старухам пора на боковую. Но определенно не старикам. Проезжая мимо дома мистера Форреста, я увидела, как он сидит в комнате и читает. Повсюду горел свет. Он никогда не доверял шторам. И, по крайней мере в старости, всегда держал собак.
«Вот он, — подумала я про себя, — старик, уязвимый для хулиганья и воров».
Мне было шестнадцать, когда я впервые увидела цветные гравюры с женщинами различной степени обнаженности в доме мистера Форреста.
— Их называют музами, Хелен, — объяснил он, глядя, как я переворачиваю страницы огромной книги, озаглавленной просто «Женская нагота». — Эти женщины вдохновляют на великое.
Я подумала о фотографиях, расставленных по всему нашему дому. Фотографиях матери в старомодных корсетах или полупрозрачных сорочках, мило улыбающейся в камеру.
Получасовая поездка между домом матери и моим всегда была оправданием для разговора. Некоторые люди разговаривают сами с собой дома перед зеркалами, морально готовясь попросить о прибавке или заняться самосовершенствованием. Я же всегда говорила с собой в машине на проселочных дорогах, что вели из Финикс вилля в мой пригородный псевдоколониальный дом в Фрейзере. Серединой пути, мысленной, если не подлинной, была Пикеринг-Крик и небольшой однополосный мостик, перекинутый через нее.
В ночь убийства матери я тихонько напевала себе под нос в попытке создать своего рода белый шум между собой и тем, что натворила. Время от времени я твердила: «Все нормально, все нормально, все нормально» — и крепче сжимала руль, чтобы почувствовать давление крови, которая пульсировала в кончиках пальцев.
У Пикеринг я подождала на финиксвилльской стороне, пока проедет потрепанная «тойота», а когда заползла на мост, моя машина на мгновение накренилась на заплатанной дороге. Фары выхватили какое-то движение в известняковых развалинах на той стороне. Как будто освещенный мужчина танцевал на темной скале, и я невольно поежилась.
По ту сторону Пикеринг деревья были тоньше и росли чаще. В течение дня они боролись за те крохи света, которые проникали через плотный полог над ними. Десять лет назад землеройные работы стали здесь привычным зрелищем. Как-то раз, проезжая мимо, я увидела сто молодых березок, поваленных на землю. Мне неприятно говорить, но жилище Натали, которое стояло на полпути между домом матери и моим, было одним из новых мак-домиков,[21] вырезанных из этих деревьев. Оно крикливо торчало из леса всеми своими якобы сказочными башенками и передней дверью высотой пятнадцать футов.
Натали и тридцатилетний Хеймиш жили в этом пряничном дворце восемь лет, с тех пор как Натали успешно засудила производителя, выпустившего шины для грузовика ее мужа. Встав на мосту через Пикеринг, он, играя с другой машиной в «гляделки», повысил обороты двигателя. Передняя шина взорвалась, сломала ось, водитель вылетел через ветровое стекло, стукнувшись головой о старый булыжный мост, который лежал в развалинах уже более века. Муж Натали умер на месте.
Сквозь ширму молоденьких деревьев с белой корой, которые снова выросли после того, как застройщики ушли, я увидела Хеймиша, лежащего на подъездной дорожке. Одна из его многочисленных машин была разобрана, и яркий фонарь свисал с переднего крыла. Притормозив, я остановила машину. Не думая, что скажу, когда увижу подругу, свернула с пустой дороги на подъездную дорожку Натали. Я совершенно явно поступала не так, как мне велел Джейк, но ничего не могла с собой поделать.
Когда огни моих фар смешались со свечением от сломанной машины, Хеймиш вырулил из-под нее на тележке механика и направился ко мне, чтобы выключить их.
Выйдя из машины, я неуверенно сделала несколько шагов по гравийной дорожке.
Хеймиш бросился ко мне, откидывая волосы с лица.
— Мамы нет, — сообщил он.
Я так и не перестала думать о Хеймише как о мальчике, который играл с Эмили в песочнице в общественном парке в конце моей улицы.
«Из Хеймиша ничего не получится — уже не получается», — говорила Натали после смерти его отца.
Казалось, она этому рада. Как если бы потеряла одного Хеймиша, зато второй, несомненно, остался бы с ней.
— А где она?
— На свидании, — улыбнулся Хеймиш.
Его зубы были белыми, как огни стадиона. Натали рассказывала, что он отбеливает их каждые полгода.
Что более странно: то, что я оказалась на подъездной дорожке своей самой старой подруги после убийства собственной матери или что Натали отправилась на свидание, не доложив мне?
— Я только что вспомнил, что обещал ничего не говорить, — сказал он. — Не выдавай меня, Хелен. Я не хочу, чтобы она на меня взъелась.
— Не беда, — произнесла я два нелепых слова, подцепленных у управляющего в Уэстморе, который был родом из Австралии.
Они подходили ко всему. «Печь взорвалась». — «Не беда». «Я в четверг не приду на урок рисунка с натуры». — «Не беда». «Я убила свою мать, и она гниет, покуда мы говорим».
— Серьезно, Хелл, — произнес Хеймиш.
Он завел привычку раздавать прозвища в военном училище Вэлли-Фордж, куда его запихал отец, чтобы сын обрел силу духа.
— Мне нехорошо, Хеймиш, — сказала я. — Мне надо присесть.
Я вновь открыла дверцу машины, плюхнулась на сиденье, опустив ноги на гравий, согнулась пополам и уперлась в колени локтями.
