— Не могу, — ответил хаджиб, — это нарушение этикета, и ты прекрасно об этом знаешь. Где ты пропадал?
— Ну, просто скажи, что я здесь.
— Если хаджиб ал-худжаб увидит, что я шепчу вазиру без его или халифа повеления, он меня тут же выгонит.
— Ладно, иди занимайся своим делом.
Хаджиб отправился на свое место, а Абу-л-Хасан стал пристально смотреть на вазира, и тот, почувствовав взгляд, обернулся.
Заметив Абу-л-Хасана, вазир подозвал одного из хаджибов и о чем-то распорядился. Хаджиб почтительно кивнул и направился к Абу-л-Хасану. Тот с улыбкой поджидал его, предвкушая долгожданную минуту, когда он сможет объявить об успешном завершении своей миссии. Но хаджиб быстро вернул его к реальности.
— О, Абу-л-Хасан, вазир недоволен, что ты явился сюда в таком неприглядном виде. Он велел придти к нему с докладом завтра утром.
Смущенный дабир пробормотал слова извинения, повернулся и пошел восвояси, чтобы не портить праздник своей грязной одеждой. Он несколько переоценил значение своей персоны или просто давно не был при дворе, отвык. Тая чувство обиды Абу-л-Хасан отправился домой, где потребовал от слуг, чтобы они нагрели воду, помыли его и переодели в домашнее платье. Затем он приказал принести в его спальню вина, закусок и привести наложницу. Но когда насурьмленная и нарумяненная наложница, держа в руках бубен, переступила порог его комнаты, Абу-л-Хасан спал, даже не притронувшись к еде.
Утром, затемно, в сопровождении раба, несшего факел, Абу-л-Хасан отправился на аудиенцию к вазиру ал-Аббасу ибн ал-Хасану. Вазир начинал свой рабочий день рано, принимал посетителей, читал бумаги, подписывал приказы, отдавал распоряжения. Обычно он работал до полудня, затем отдыхал, а после обеденного сна отправлялся на ежедневный доклад к халифу.
Когда Абу-л-Хасан со словами приветствия на устах вошел в приемный покой, вазир сидел со страдальческим выражением на лице и держал у виска мешочек, из которого капала жидкость, видимо там был лед.
— С прибытием тебя, Абу-л-Хасан. Рад видеть тебя целым и невредимым. Какие вести ты привез? Только умоляю, не говори, что он опять ушел от тебя.
Абу-л-Хасан улыбнулся — вазир не собирался отчитывать его за вчерашнее.
— Убайдаллах арестован мной в Сиджильмасе и в настоящее время содержится в темнице.
Вазир встал, обхватил руками катиба и поцеловал его в лоб.
— Дорогой ты мой! Ты не обманул моих ожиданий. Напишешь на мое имя подробный отчет. Тебя ожидает награда, а от меня — тысяча динаров.
— На ваше или на имя халифа?
— Пиши на мое, а я напишу свой отчет халифу.
«И припишешь все заслуги себе», — подумал Абу-л-Хасан.
Вазир застонал, схватившись за голову, вернулся на свое место и поднес мешочек к виску.
— Если бы ты знал, Абу-л-Хасан, как у меня болит голова. Ты думаешь, я спал этой ночью? Ни одной минуты. Из-за стола — прямо сюда. А сколько вина было выпито!
— В поимке Убайдаллаха участвовал один заключенный, смертник. Ему было обещано помилование.
— За что он приговорен к смерти?
— За убийство налогового инспектора.
— Это будет сложно.
— Почему? Дело стоило того.
— Это так. Но налоги — основа благополучия государства. Вот если бы он убил жену, допустим, из ревности.
— Можно представить так, что он убил его из ревности к своей жене, а тот случайно оказался мутаккабилем.
— Ну что ж, это совсем меняет дело. Попробую. А ты иди сейчас ко мне в канцелярию. На моем столе лежит бюджет. Его надо утвердить, и халиф поручил мне проверить его. Посмотри его.
— Почему я, господин? Это по другому ведомству.
— Я знаю, но ты должен понимать, дело очень важное. Ну, кому, кроме тебя я могу доверять? Сам подумай. Ты же работал в диване расходов.
— Хорошо, я посмотрю, — сказал Абу-л-Хасан. — Вот так всегда! Спрашивается, какое отношение имею я к бюджету?
— Ну, ну, не ворчи. Иди занимайся, а я полежу немного.
Абу-л-Хасан поплелся в канцелярию. Там сидели несколько писцов и шуршали бумагами, один из них щелкал костяшками счетов. Катиб, ни слова не говоря, забрал у него счеты и сел за большой стол у окна, выходившего на Ал-Хайр.[80] Подумав немного, Абу-л-Хасан пересел за другой свободный столик у окна, выходившего на Тигр.
Вазир появился вечером, когда в канцелярии кроме Абу-л-Хасана, устало потиравшего глаза, никого уже не было. Вазир был навеселе.
— Ну, могу я подписывать бюджет?
— В статье расходов госпоже,[81] да укрепит Аллах ее здоровье, эмирам,[82] расходы на гарем и слуг: в месяц — 61930 за 12 месяцев указана цифра 743196 динаров, тогда как это должно составлять 743160 динаров. Далее, жалование лодочникам, обслуживающим халифа и четыре дежурных лодки, плюс пенсия детям павших за веру, 30 дней — 102 динара, за 12 месяцев — здесь указано 1280 динаров, а должно быть 1224 динара… Далее, статья непредвиденные расходы султана верующих занижена на 19420 динаров. Жалования внутренней охране дворца я не смог проверить, потому что не указан платежный месяц,[83] а только годовой расход. Остальное сходится.
— Хорошо, — сказал довольный вазир, — значит, я могу вернуть его на доработку. Важные документы, чем дольше не подписываешь, тем лучше. Иди отдыхай. Ты поработал на славу.
— Как насчет помилования?
— Все в порядке. Халиф согласился. Надо составить прошение, приложить к нему характеристику начальника тюрьмы и мое ходатайство.
— Что же мне теперь в Сиджильмасу за характеристикой ехать?
— Ну, зачем же ехать? Есть почта. Отправь туда запрос.
— Но это же затянет дело надолго.
— А что делать? Бумаги любят порядок. Не мне тебя учить. Ведь ты теперь глава дивана тайной службы.
Абу-л-Хасан поклонился и поблагодарил вазира.
— Ну иди, отдыхай, — добродушно сказал вазир.
— У меня есть еще одна просьба.
— Говори.
— Сахиб аш-шурта Сиджильмасы из-за этого дела может потерять место.
— Почему?
— По моей просьбе он действовал тайно и поэтому настроил против себя местного правителя. Нельзя ли дать ему здесь должность. Ведь он защищал трон халифа.
— Ты прав Абу-л-Хасан, я подумаю, что ему предложить. Не беспокойся, иди отдыхать. Ты хорошо потрудился.
Абу-л-Хасан попрощался и ушел.
Часть вторая
Знаток фикха[84]
Дверь с грохотом закрылась за его спиной. Слышно было, как надзиратель задвигает тяжелый засов. Имран прошел вперед, опустился на пол и сел, привалившись спиной к стене. Именно в этой позе, несколько дней назад он встретил сахиб аш-шурта. На мгновенье Имрану показалось, что ничего не было: ни предложения сахиб аш-шурта, ни бегства, ни ночного собрания, ни знакомства с исмаилитским даи Ибрахимом, ни повторного ареста у северных городских ворот. Если бы не джуба серой шерсти, купленная им у старьевщика, на деньги сахиб аш-шурта, все произошедшее с ним можно было принять за наваждение. Острым воспоминаньем кольнуло обещание сахиб аш-шурта сохранить ему жизнь. Ни словом, ни жестом Имрану не дали знать, как скоро его освободят. Нехорошее предчувствие вдруг охватило его.
Имран вскочил, бросился к двери и стал бить по ней кулаками.
— Что случилось? — отозвался из-за двери стражник.
— Передайте сахиб аш-шурта, чтобы он пришел ко мне, — крикнул Имран.
— Кому-кому? — изумленно переспросил стражник.
— Сахиб аш-шурта, — неуверенно повторил Имран.
— А может сразу правителю передать? — ядовито сказал стражник — Чего уж там, — и захохотал.
Имран втянул голову в плечи и, как побитая собака, вернулся на свое место. Каждый следующий день убеждал его в правоте собственных опасений. Он метался по камере, молотил в дверь, плакал, разодрал на себе одежду. Все было тщетно. Сахиб аш-шурта хранил молчание. Через неделю Имран смирился, но целыми днями лежал безучастно, глядя перед собой — на дверь, на стены, на потолок. О своих детях он старался не думать. В том, что его обманули, использовав, в грязной игре, сомнений не было. Вызывало недоумение лишь то, что его не торопились обезглавить. Этому он никак не мог найти объяснений. Время остановилось для него.
Через месяц Имрана неожиданно перевели в другую камеру. Когда вошел надзиратель и объявил ему об этом, он обрадовался и счел это добрым знаком. По-видимому, какие-то рычаги пришли в ход. Затем он, заложив руки за спину, долго шел по извилистому узкому коридору, слыша за собой тяжелое дыхание конвоира. У одной из дверей ему велено было остановиться и повернуться лицом к стене. Лязг засовов и команда «пошел». Дверь за ним захлопнулась. Новое жилище было больше в площади и имело крошечное оконце, размером с кулак, под самым потолком, из которого в камеру проистекал солнечный свет.
