— Я хочу тебе подарить что-нибудь на счастье, — сказал я Эсме. Хотя было ясно, что ей нужно не счастье, а покой. Но я терпеть не могу давать четкие имена всем человеческим потребностям. Я встал и направился к вешалке. Вытащив связку ключей из кармана дедушкиного макинтоша, я снял с нее брелок. Проходя мимо Эсме, быстро положил брелок перед ней. Она сразу же взяла его.
— Ух ты-ы-ы! — протянула она своим неземным голосом. — Глаза Муругана, самого Муругана…
Я, конечно, мог бы вообразить, что падаю с какого-нибудь дерева, скажем, с черешневого, и ломаю себе шею, но я даже представить себе не мог, что Эсме знает, кто такой Муруган.
— Я родилась в Индии и до семи лет жила там, — объяснила она. — И по индийским богам защитила диссертацию. А ты сделай себе брелок вот из этого. — Она вытащила из-под волос огромную сережку и протянула мне. Это был очень красивый серебряный Пегас.
— У тебя здесь так много старых журналов про кино, — сказала она. — А есть с Хамфри Богартом на обложке? Дашь? Богарт для меня — самый неотразимый на свете.
— С удовольствием дам, — сказал я. — Недавно я познакомился с одним человеком. Когда он заходил ко мне в первый — и единственный — раз, мы распили с ним бутылочку виски. Он сходит с ума по Лорен Бэколл и очень расстраивается, что не похож на Богарта. Если ты заберешь у меня этот журнал, мы помешаем ему еще больше свихнуться.
Эсме затряслась от смеха. Виски сделало свое дело! Нам стало так хорошо!
Внезапно успокоившись, она сказала:
— Пойду я уже. Убит мой сын. Ну, то есть убит какой-то посыльный, и я не уверена, мой ли это сын или нет. Все матери обязаны присутствовать на похоронах в черных платьях и оплакать его. Посыльных кремируют в особой печи. Чтобы кто-нибудь не раскрыл случайно какую-нибудь тайну об этих совершенных созданиях. — При этих словах она выдавила из себя улыбку, а потом заплакала навзрыд. — Поверь, он был лучше других, красивее других. Однажды он подарил мне цветок, который тайно сорвал в их саду. Конечно, я его не сохранила. Я все выбрасываю, ничего не храню на память. Надо было мне засушить его в книге, надо было засушить…
Успокоившись, она закурила последнюю сигарету и вздохнула:
— Ладно, бог с ним. Если бы я его засушила, то сегодня сожгла бы. Терпеть не могу хранить что-то на память.
Потом она встала и направилась к двери, но, обернувшись, посмотрела на меня:
— Береги себя. Спасибо за Муругана и Богарта. А ты знаешь, что это был один и тот же человек?
Она открыла дверь и вышла. Я подумал, не пойти ли мне домой. Пойти и умыться.
* * *
Дома меня ждал суп из морского петуха, картофельный салат, десерт из айвы и радостное известие: маменька отбыла на дачу.
— Мы все вчера опять волновались, сударь, когда вы не явились домой, — сказал Ванг Ю, — так волновались — вы не представляете.
«Все», о которых говорил Ванг Ю, состояли из него и маменьки.
— Ваша матушка места себе не находила. Все твердила: «Куда запропастился этот негодный ребенок?» Строго-настрого наказала мне оставить для вас суп из морского петуха. А я ей: «Конечно, сударыня! Как же мне не помнить, что вы именно для него этот суп сварили!»
— Да, Ванг Ю, нет ничего лучше, чем получать наставления и спать, — заметил я. — Скажи-ка, дедушка долго тебя искал? Уверен, во всем штате Магараштра таких, как ты, больше нет.
— Ванг Ю не любит разговоры на такие темы, — сказал Ванг Ю. И, «закрыв все ставни своей души», он развернулся ко мне спиной, сделал вид, будто жутко занят, и быстро ушел.
И в самом деле, почему дедушка привез Ванга Ю из Бомбея? Почему его звали Ванг Ю? И почему он так грустно замолкал, когда заходила об этом речь?
Какая разница? Пусть жизнь течет мимо своим чередом. Если пытаться вникнуть во все, что происходит или происходило, то процесс затянется до бесконечности. Все воды времени нахлынут на нас. И тут можно или захлебнуться и погибнуть, или оказаться в открытом море. А в открытом море обычно сложно, а пути обратно нет.
— Ванг Ю, — сказал я. — Я очень устал. Собираюсь принять ванну и лечь. Постарайся не будить меня, что бы ни происходило. Я хочу поспать до завтрашнего утра.
— Конечно, сударь, — ответил Ванг Ю. — Как вам будет угодно.
Но вы, конечно, уже знаете, что произойдет со мной. Наверное, у меня карма такая — просыпаться от стука в дверь. Я проспал час или два, когда постучался Ванг Ю:
— Сударь, простите, сударь! — А потом тихонько приоткрыл дверь и сообщил: — Вас посыльный ждет внизу. Что я ему ни говорил, не смог от него отделаться. Он сказал, что принес сообщение и обязательно должен передать его лично вам.
— Ладно, Ванг Ю, — вздохнул я. — Пригласи его в гостиную. Я сейчас оденусь и приду.
Когда я спустился вниз, то увидел, что он сидит, изящно откинувшись на спинку одного из глубоких кресел, стоявших в комнате. У него был очень грустный взгляд, видно было, что мысли его витали где-то далеко, что он задумался о чем-то своем. Я обычно двигаюсь беззвучно, поэтому он даже не заметил, как я вошел. «Какое совершенное лицо и тело у этого малыша!» — подумал я. Возраст посыльного определить невозможно, будь ему хоть шесть лет, хоть двадцать шесть, выглядят все они всегда одинаково. Они — истинные шедевры генной инженерии. Они не растут, не старятся, не покрываются морщинами. Но почему-то я чувствовал, что посыльный, ожидавший меня, старше остальных. Кто знает, может быть, он был самым старшим, может, ему было уже к тридцати. Около десяти лет назад газеты смаковали подробности скандала, связанного с посыльными. Переполох поднялся из-за нескольких смертей двадцатилетних посыльных от инфаркта. В газетах тогда писали, что причиной смерти посыльных были инъекции, которые им делали, чтобы те не старели и всегда выглядели детьми. Все обсуждали причины их появления, а потом все опять улеглось, как обычно. Но с тех времен кое-что все же выяснилось: посыльные живут тридцать, самое большее тридцать пять лет. Кажется, эти чудеса генной инженерии, эти искусственные существа действительно не могут жить дольше. Старшим из них сейчас, наверное, около тридцати. И глаза этого, который сейчас сидел передо мной в кресле, судя по всему, выдавали его возраст. Я задрожал от волнения.
— Добрый вечер, посыльный, — поздоровался я. — Кажется, ты хочешь что-то мне сообщить?
— Да, сударь, — он вздрогнул, услышав мой голос. Но не растерялся, и его ясные голубые глаза быстро приняли всегдашнее пустое, беззаботное выражение, обычное для всех посыльных.
— Мсье Жакоб попросил меня передать вам записку, сказал: она очень важная. Ваш слуга утверждал, что вы спите; но мне пришлось настоять, чтобы вас разбудили. Надеюсь, вы меня простите.
— Прошу тебя, дорогой мой мальчик, не извиняйся, — улыбнулся я. — Очень хорошо, что ты пришел. По правде, я давно хотел задать кому-нибудь из вас несколько вопросов о посыльных.
— Городская библиотека, буква «П», — отчеканил он. — Если хотите, могу рассказать, как пройти в библиотеку. Алфавит, надеюсь, вы знаете. Если открыть статью «Посыльные», можно узнать про нас все, что хотите, а может быть, и больше.
Ух ты, какой ледяной тон! Я даже растерялся. Точнее, я не мог понять, что происходит. Наверное, именно о таком говорила Эсме. С этими ходячими энциклопедиями не то что девять часов, а девять минут покажутся кошмаром.
— Хорошего вечера, сударь, — сказал посыльный.
— Хорошего вечера, посыльный, — ответил я.
В этом городе, кажется, все знали, что я интересуюсь убийствами посыльных. А может, его презрительная, раздраженная гримаса была стандартной реакцией на всех любопытных, кто сует нос не в свои дела? У меня из головы не выходили слова Эсме: «Мы им противны». Я открыл и прочитал записку, принесенную посыльным.
Записка мсье Жакоба была написана зелеными чернилами, дрожащей старческой рукой, украшена кляксами и начиналась словами:
Дорогой друг,
Я разузнал кое-что о посыльном, убитом вчера ночью… Тотчас, но только тотчас приходите ко мне в магазин. Нам надо о многом поговорить… Сообщу вам все, что вы хотели знать! Осторожнее с посыльным, который принесет вам эту записку. Задайте ему пару вопросов, если хотите. К примеру, спросите, как пройти в Городскую библиотеку. (Я объясню вам, как). Буква П после О, но до Р. Смеетесь? Шутки в сторону! Торопитесь ко мне, пока я не закрыл магазин.
А заканчивалась подписью:
Всегда ваш, Жакоб.
Я почувствовал, что готов сойти с ума. Я чувствовал себя марионеткой в балагане Жакоба. То он присылает посетителей, зная, что со мной происходит и будет происходить. То он специально начинает говорить на те темы, которые не дают мне покоя, и предлагает выход из них. Если я сейчас занялся этими дурацкими убийствами, вместо того, чтобы сидеть и читать свою книжку о дрессировщике лошадей, то это все из-за него, Жакоба. Кипя от ярости при этой мысли, я пронесся по улицам, как реактивный самолет, и очутился перед магазинчиком Жакоба с дверью ярко-зеленого, как голова селезня, цвета. На двери все так же красовалось: «Moi aussi».
