Эта автобаза – давно уже «ООО „Аретуза“» (шоферы тут же переделали в «Рейтузы»), но Макс по привычке про себя числил ее автобазой.
К вечеру он уже мчался среди тайги, с опасением его со всех сторон разглядывающей: что ты везешь в своей большой прямоугольной коробке? Не вредное ли для моих елей и тварей? На всякий случай приму меры.
Забарахлил мотор. Макс остановился. Развел дымный костерок, чтобы отгонять гнус. Два часа ремонтировал, устал, решил ночевать.
Хотел еще порыбачить, копнул, чтобы червей добыть, а снизу женское золотое лицо уставилось на него, словно вопрошая: «Ну что, зятек, думал удрать от меня, отдохнуть?» Он отпрыгнул, всего обметало потом: так вот кто у меня мотор-то сломал! Покурил. Никотиновое блаженство догнало и вернуло здравый смысл: это же та самая золотая баба, о которой кричат в пермских газетах и на экранах! Ищут они ее, видите ли, тысячу лет, а она тут под руку лезет, зараза!
Прикинул: сколько можно жить на эти деньги, если бы он эту золотую куклу реализовал и его бы не грохнули? Получилось много жизней. Все равно столько не проживу! Может, голову золотую ножовкой того? Но все больше и больше становится на тещу похожа, вот что жутко.
– Гнус, хоть ты не пой своих страшных песен! – закричал он взвешенному в воздухе киселю насекомых.
А она смотрела на него желтыми навыпучку глазами, похожими на блестящие спины жуков, и беззвучно говорила: отрой меня всю, вырой, зря меня, что ли, тащили финно-угорские предки твои от самого древнего Рима.
Нет, хрен тебе, тещечка, глумливо подумал Макс и быстро-быстро зарыл ее в перегнивший торф. Долго топтался сверху, сразу улетела мечта порыбачить с дремотой. Погнал машину, умоляя неведомые силы, чтобы не оживляли золотую бабу, а то как погонится, как даст золотой шваброй – и башка пополам!
Макс вернулся из рейса, а жена оказалась в больнице. Правая нога еще у нее держалась, а левая опять отказывалась ступать по этой жизни. Поэтому Макс даже не прилег, а стал выгонять «Москвича» из гаража, шепча: ни церковь, ни коммунизм что-то не помогают моей Глафире.
Новобранец почему-то хватал его за штанину, неразборчиво что-то ворча. Макс подумал: наскучался, я был в рейсе, хозяйка в больнице, а тещу, слава Богу, в уме за свою не держит. «Четыреста двенадцатый» упрямился, фыркал, пока Макс на него не прикрикнул:
– Совесть у тебя есть? В рейсе у меня было приключение, да еще ты тут! Ну-ка живо заводись, ведро с болтами!
Тот обиделся, но поехал, а пес басовито ругался Максу вслед: вернись, земля сырая, я тут такое чувствую, что словами сказать не могу!
«Четыреста двенадцатый» злорадно заглох на подъеме от дома к дороге. Макс пошел за инструментом к багажнику, только хотел его открыть – и машина вкрадчиво скользнула по мокрой земле. Фуяк – прижат к дереву! Потихоньку попытался вытащить себя, но эта железная тварь подалась еще на сантиметр. Ну, конечно, тут сразу захотелось кашлянуть! Сдержался, вспотел – от любого движения может раздавить.
Он спросил про себя кого-то: можно? И осторожно подвигал глазами. Оказалось – можно. С дикой завистью посмотрел на дождевого червяка, который свободно и даже размашисто полз по своим важнющим делам.
Свист!
Человек с прекрасным пузом идет, родной! И с каким-то тоже словно пузцом на лице! Принц!
– Мужик! – прошептал Макс. – Мужик!
Свист замер.
– Подложи кирпич под заднее колесо.
Максу показалось, что от его шепота полдерева глубоко отпечаталось на спине.
Пока мужик летал на бреющем над землей – искал кирпичи и вбивал под задние колеса, Макс старался не дышать. Потом по сантиметру стал сдвигать онемевшее тело влево. Трещала одежда, трубило сердце, вдруг могучий спаситель исчез. Напоследок что-то лопнуло, полилось по спине, и Макс вывалился и упал.
Оказывается, мужик никуда не исчезал: наклонился громадным ангелом, насколько позволял живот, и вопросительно смотрел.
– Только не трогай меня! – умолял Макс.
Он ждал прихода боли. Их учили: если появилась боль, значит, все в порядке, не парализован. И вот боль пришла доброй вестью. Макс издал один крик и пошевелил конечностями. Можно вставать, принял он решение.
Перевернулся на живот, встал на четвереньки.
– Посмотри, что у меня на спине, – попросил он.
– Наверное, сильно за тебя молятся, – сказал Матвей (оказывается, Макс успел спросить, как его зовут). – Простая царапина. Глубокая, но кровь уже свернулась. Ну что, я пошел?
– Постой! – Макс встал, оперся о дерево. – Матвей, ты понял, что без тебя мне был бы звездец?
– Понял, – сказал ангел, колыхнул вторым подбородком и пошел по своим делам.
За тещу меня придавило или за табельщицу Валю, злодейку, которая смотрит так, что не обойдешь? Наверно, не за кержачку: за нее меня золотой бабой жахнули. Надо делать выводы.
Да, крепко за меня взялись.
– Ну, поступай же к Глубокову, – посоветовали мы Филарету.
Он подхватил свои картонки и побежал, шепча:
– Пещрить надо, пещрить!
Три дня потом сидел на полу, вызывая уважение соседки, которое переросло дальше во что-то большее, так что пришлось отчаянно отбиваться, отнимая драгоценное время у картин.
А соседка коммунальная сначала думала: что-то тихо опять у него, вот-вот запьет. Потом: вторые сутки не готовит Филаретка-дурак, заболеет еще, дай-ка чаю занесу. Лучше бы не заносила! Как увидела эти мелкие, с мизинец, снующие фигурки на картонках, так взвизгнула, как от щекотки. А он поднял на нее глаза, которые не успели потухнуть. Он сначала прикинул, как можно втиснуть ее фигуру, вот тут, слева, еще есть место. Эти два бешеных выступа спереди! Эти два крутых спуска с Гималаев, Боже ты мой, это ведь бедра! Раньше-то он был бы не прочь, но теперь прочь, прочь от этих бедер! Истекали третьи сутки отдыха от хладокомбината, завтра на работу, а еще так мало намалевано.
* * *
Раньше Филарет работал не сутками, а всегда во вторую смену. И один раз зазевался: вырезал кусок баранины получше для жаркого, и его закрыли в холодильнике величиной с ангар.
Там была двойная теплоизолирующая дверь, которую можно было вышибить только взрывом. Первые пять секунд Филарет материл себя за жадность. Дальше минуту в ужасе искал телогрейку, которую сбросил, разгорячась, во время работы. Когда нашел, туго подпоясался и расслабился: можно не торопясь подумать, не замерзнешь за полчаса при минус пяти.
Значит, так: надо продержаться до восьми утра. Плюсов много: свет есть, часы при мне (полпервого ночи). Крыс он тоже занес в плюс: живые такие, бодрые существа. Кстати, на хладокомбинате крысы были особенные, с густой красивой шерстью, как у болонки.
Костер? Да, развести бы костерок. Что будет гореть? Жир срежу с бараньих туш. Да что-то туши больно изможденные, ни жиринки.
И тут его осенило: буду туши потихоньку перетаскивать из одного угла в другой. Смешно тут думать, что смену отработал, устал. Жить-то хочется!
Но сначала перекушу. Тонко настрогал с мороженой бараньей ноги и немного пожевал, на пять минут став первобытным. Мысли были громкие, даже, казалось, отдавались эхом от покрытых инеем стенок холодильника: «Как в царстве Снежной Королевы… Я же, как все, уносил по кило-полтора мяса, по литру сгущенки. А начальство вон вообще тушами вывозит».
Равномерно ступая с тушей на плече, глубоко через нос дыша, он обещал: «Не буду копаться, выбирать, а буду вырезать что попало и поменьше».
Это шел 91-й год, и Филарет не знал, что скоро жизнь ему поможет – все будет частное, и ни отрезать, ни вынести не сможет уже никто.
Щелчок замка раздался, когда руки-ноги Филарета било крупной дрожью, и он сам не понимал, что в его теле есть такого, что оно еще ходит. Он вывалился в теплый тамбур, и двадцатиградусный воздух сразу его разморил и выключил. И понесли Филаретку отсыпаться в раздевалку.
* * *
Он нам все это рассказал после получки, придя с бутылкой кагора «Мысхако». Потом, как всегда, стал неуправляемым, но продвинулся на этот раз гораздо дальше. Прямо стал рвать свои заработанные деньги, а мы пытались спасти их из его железных пальцев.
До сих пор нам казалось, что деньги – это не главное в жизни. Но когда Филарет на наших глазах измельчил купюры почти в пыль, показалось: это кощунство, покушение на основы существования, ведь на рубли покупались еда и питье, лекарства и тепло.
Потом миг затмения миновал. Мы посоветовали ему:
– Филарет, ты уволься, а то холодильная камера все время будет напоминать о той ночи.
– Да, есть возможность перейти… Не могу каждый день смотреть на этот склеп.
И он стал работать сутки через трое. Тогда уже начали возить австралийскую баранину, и ее нужно было разгружать в любое время дня и ночи. Филарет ее не крал! Так только, отрезал на суп. А другие-то по пять кило выносили на рынок.
* * *
Глубоков был такой художник, что вдруг иногда как очнется и как подумает: «А что это у меня школы-то нет?» Заскребет свою величественную лысину, как у апостола Павла. И долго, вдумчиво вглядывается в свой перстень с печаткой. А на печатке сложный герб, типа того, что у него дворянские предки. И вдруг как позвонит наш Глубоков в департамент культуры:
