— Не баба, а зверь, — резко сказал парень.
— Это точно. Я ей вчера на больной палец наступил, — сказал я. — Тут такое началось!
— Бывает и хуже, — включился в разговор старик. — У меня приятель был — Евгенич, тому знаете, как досталось? — продолжал он, снимая очки, прищуривая левый глаз. — Как-то, часу во втором ночи он в Харькове сел в поезд. Пробираясь сквозь темноту и духоту вагона, ему всё же удалось добраться до своего места. Как можно тише, чтобы не разбудить людей, находящихся с ним в одном купе, Евгенич взгромоздил свой чемодан на третью полку и уселся на своё место. Поезд тронулся. Он сидел смирно и дожидался прихода проводницы, которая должна была выдать ему постель. И вот минут через двадцать, когда его терпению почти пришёл конец, дверь купе открылась и на пороге появилась женщина: она была такая заспанная, такая растрепанная, что даже ошарашила Евгенича. — Тут старик немного улыбнулся, по обыкновению щуря левый глаз, видимо, предвкушая дальнейшую развязку, причмокнул губами и продолжил: — Она немного подалась вперёд, зайдя в купе, произнесла, наверное, самый нелепый вопрос, который могла только произнести! Знаете, что она сказала? — с иронией произнёс старик, окидывая всех нас взглядом. — Она промямлила, видимо, ещё не отойдя ото сна: «Мужчина, вы что пьяный, что вы молчите, вам постель нужна или нет?» Евгенич, видимо, немного пораженный столь глупым вопросом, ничего не мог выговорить, кроме: «Ну, вы даёте! А как вы думаете? Мне что же, всю ночь сидя ехать?» — Сказав это, старик немного призадумался, наверное, подбирая слова для продолжения, после чего произнёс: — Случится же такое! Далее, Евгенич просидел ещё минут двадцать, иногда улыбаясь, вспоминая слова сонной проводницы. Наконец, на пороге купе снова появилась та же сонная проводница со сложенным постельным бельём, и ничего не сказав, передала его Евгеничу, после чего последовал её тяжёлый вдох и уход из купе. Пару минут он боролся со сном, затем встал и, не спеша, начал застилать постель…
Вдруг речь старика прервалась из-за сильного приступа кашля. Он кашлял так, что в один момент я даже за него испугался. Парочка немного заволновалась.
— Что с вами? — произнёс я в сильнейшем волнении, в то же время поднимаясь со своего места, давая понять, что я готов ему помочь.
— Ни-че…Кхи, гм… Ничего, гм…, все уже прошло. Это всё проклятое курево, чёрт бы его побрал, прости Господи. Так на чём я остановился? Ах, да! Начал застилать постель, и под мутным светом купейной лампочки Евгенич увидел (о, ужас!) — простыня, которую только что принесла проводница, была залита каким-то красным соком. Долго не думая, он схватил принесённый комплект белья, пулей выбежал из купе и помчался по вагону прямиком к проводнице. Евгенич добежал до купе проводницы, дернул за ручку — закрыто! Он вскипал, как чайник. Подняв свой кулачище (а у него был огромный кулак), ударил несколько раз, да с силой, в дверь, услышав оттуда недовольный крик — прекратил. Набрав в грудь воздуха, немного расправив плечи, стал ожидать развязки этой неприятной истории. Прошли не более трёх секунд, перед тем как на пороге нарисовалась наша проводница, с глазами бόльшими, чем пятирублёвая монета, и порядком ошарашенная такой наглостью. После чего последовала продолжительная немая сцена, так как никто из них не находил нужных слов для объяснения; первым прорвало Евгенича… Я не могу в точности передать вам всех двух вёдер матерных слов, которые вывалил мой драгоценный приятель на голову несчастной проводницы, выказав своё крайнее недовольство обслуживанием пассажиров. Скажу только лишь то, что женщина молча выслушала всё до последней фразы, развернулась к своему столу, без особых колебаний взяла стоявший на нём стакан с чаем и, даже не моргнув глазом, тут же выплеснула его прямо в лицо Евгенича! — Тут старик громко рассмеялся и сквозь смех продолжил, — выплеснув стакан, она взяла с полки чистый комплект белья и швырнула его по направлению к своему обидчику. После чего резко захлопнула дверь купе, оставив по ту сторону нашего бедного Евгенича — мокрого и рассерженного, зато со свежим комплектом белья. Вот так! Теперь после этого думай: ругаться тебе с проводницей или нет. Ха!
Дама раскатисто рассмеялась, я тоже немного улыбнулся, глядя в светлые глаза старика. Лишь парень, напротив, оставался мрачным и безучастным к нашему разговору. «Странный тип», — подумал я.
— Ты куришь? — обратился ко мне старик.
— Да, — ответил я.
— Пойдем, выкурим по сигарете?
— Пошли, — сказал я.
В тамбуре мы ближе познакомились со стариком. Он оказался милейшим человеком. Его звали Иван Тимофеевич Тихомиров. Как выяснилось из разговора, Иван Тимофеевич живёт один, так как его жена, Маргарита Семеновна, умерла, за всю жизнь так и не родив ему детей. Сам он всю жизнь проработал на заводе, а в нынешнее время на пенсии. Летом он живет на своей загородной даче, а в городе имеет трёхкомнатную квартиру, которую любезно предложил мне внаём на весь период моей продолжительной командировки. Единственным условием было то, что он сам будет жить в этой квартире с сентября месяца и до весны, до начала дачного сезона. Это условие меня вполне устраивало. Честно говоря, я был несказанно рад его неожиданному предложению — этим снималась утомительная процедура поиска жилья в незнакомом городе. Я же в свою очередь вкратце рассказал старику о цели своей поездки и пр. Еще мы успели обменяться парой фраз об этой странной парочке. Выяснилось, что Иван Тимофеевич слышал, как они называли друг друга по именам. Ее звали Адой, а его Дмитрием.
Возвращаясь в купе, мы застали парочку в проходе. Они живо о чем-то спорили, и я отчетливо слышал, как Дмитрий сказал: «…Ты говоришь: «моя сестра»? Да пошла она к дьяволу! Она мне не сестра! Она просто сука последняя…» На этом он оборвал свою гневную речь, так как мы с Иваном Тимофеевичем были уже довольно близко. Все вчетвером мы прошли в купе и, не проронив ни слова, доехали до N.
На перроне в N мы разошлись в разные стороны: я с Иваном Тимофеевичем отправился к нему домой, а парочка, двинувшись в противоположном направлении, растворилась в толпе людей, наполнявших вокзальную площадь.
Было семь часов утра в тот момент, когда я проснулся от глубокого сна, едва отдохнувший от утомительной и даже немного нервозной поездки в поезде, не говоря уже о путешествии во сне, о котором я все больше и больше начинал задумываться. Тогда, в поезде, я не придал особого значения своему сновидению; теперь же оно сильно занимало меня. Временами казалось, будто человек в здравом уме не может видеть подобные реалистичные сны. Также меня начала пугать фигура странного Константина Константиновича. Неужели он мог своими разговорами так подействовать на меня, что я даже увидел его во сне, Бог знает в каком виде. Поистине странный субъект был этот Константин Константинович. Не скажу, что я трус, но встреча с ним немного испугала меня. Нет, сначала он показался мне очень даже милым. Боязнь появилась уже после сна, в котором он был реальнее, чем в поезде. Все это и многое другое из этой поездки, что не поддавалось логическому объяснению, волновало меня. Но поскольку все было кончено, и в минувшую ночь в квартире Ивана Тимофеевича я не видел совершенно никаких снов, мне стало спокойней, и мысли о необъяснимых странностях начали медленно прятаться глубже в мое сознание, время от времени неожиданно появляясь вновь…
В комнате было темно, лишь тусклый солнечный свет пытался ворваться через плотно задёрнутые ночные шторы, стараясь хоть чуточку осветить довольно мрачноватую спальню с обоями грязно-зеленого цвета. Они были настолько стары, что казалось, их не меняли последние двадцать лет, а въевшаяся в них грязь предавала им сероватый оттенок. Будучи изначально белым, потолок был испещрен огромными жёлтыми кругами, теми, что остаются от воды, высохшей на побелке. Казалось, что Иван Тимофеевич не делал ремонта с того самого момента, как похоронил свою жену, Маргариту Семёновну. Наверное, с потерей близкого человека его жизнь утратила свою былую яркость, все жизненные краски стали в его глазах блёклыми, да и сама жизнь потеряла какую-либо ценность, а сам он с каждым годом становился все прозрачней и прозрачней, медленно превращаясь в тень от самого себя, в светлые воспоминания о тех днях, когда они были так счастливы вместе. По-моему, с Иваном Тимофеевичем произошло именно это. Хотя на людях он старался держать себя, всячески давая понять окружающим, что является довольно жизнерадостным человеком…
Утренняя головная боль усугубляла и без того тяжелое ощущение от навалившихся на меня неожиданных проблем, неприятных событий и дурных впечатлений, коими была наполнена вся прошедшая неделя. Был понедельник, и знание того, что на работе мне нужно появиться только в среду, ободряло меня. Я имел намерение погулять по незнакомому городу, чтобы ближе познакомиться с ним, — быть может, он станет мне домом на долгое время. Говоря откровенно, N мне не понравился с первых минут пребывания в нем. А именно: небывалая грязь поразила меня. Дело в том, что, идя по центральной улице, ничего особенно грязного не находишь, но стоит только заглянуть в городские «внутренности», во дворы, то тотчас же становится понятно истинное лицо города и жителей, его населяющих. Все эти бесконечные бутылки, бумажки, неделями не вывозимые мусорные контейнеры, от которых за довольно приличное расстояние пахло помоями, всевозможные банки, склянки, окурки, горами валявшиеся под балконами многоэтажек — всё это ввергало в шок. Весь внешний лоск центральных улиц мерк при виде ужаса, творившегося во дворах этого провинциального городка. Хотя совсем уж провинциальным его назвать сложно, имея в виду количество проживающих в нем людей. По словам Ивана Тимофеевича, жителей было порядка пятисот тысяч.
