— Так что, может, тебе больше понравится любовь у Диоскуров? — Она уловила насмешку в его глазах.
— Где-где?
— Вон там. Фотографии этих колонн есть во всех путеводителях мира. На этих ступенях стоял Калигула и принимал поклонение народа между огромными статуями близнецов Диоскуров — сыновей Зевса.
— Калигула, кажется, был отвратительный тип…
— Самовлюбленный тиран, нисколько не заботящийся о благе народа! Правильно, что его убили!
— И великого Цезаря тоже убили…
Они помолчали. Потом ее спутник набрал в грудь побольше воздуха и картинно произнес:
— Знаешь, если я, как наследник Юлия и его приемный сын, величал его перед народом выше всех и даже выше себя, если отомстил всем его врагам и говорил, что продолжаю его дело на благо Рима и ничего при этом не хотел для себя… Если я запрещал называть себя «господином» и возвеличивать своих детей, если я старался подражать ему и боролся против роскоши и сохранил сенат, все-таки это не означает, что я действительно в душе считаю Юлия во всем первым.
— Ты как наш Сталин… — сказала, подумав, Татьяна Николаевна. — Тот тоже на словах ставил Ленина выше всех.
— Кто такой Сталин и кто такой Ленин? — высокомерно спросил Цезарь Август.
— Не знаешь? А Черчилля и Рузвельта знаешь? А Гитлера? А Муссолини? — Она подумала, что он ее разыгрывает.
— Понятия не имею, — с невозмутимым видом пожал плечами негр. — Они все жили после меня. Впрочем, Муссолини и Гитлер — знакомые фамилии. Они сделали много хорошего?
— Они ужасные убийцы.
— Вот видишь! Они были твоими современниками, и ты так их называешь! А со времени моего правления прошло две тысячи лет, а меня все еще называют божественным Августом! Чувствуешь разницу?
— Чувствую. — Татьяне Николаевне не понравилось, что ее назвали современницей Сталина и Гитлера — она родилась через пятнадцать лет после войны.
Цезарь Август насупил брови, чувствуя, что, наверное, сказал что-то не то, и взял ее за руку. — Ну ладно, пошли!
— Куда?
— На Палатин!
«Палатин! — подумала Татьяна Николаевна. — Тот знаменитый холм, где жили аристократы… где жил Юлий Цезарь!»
Они свернули с поля, усеянного обломками мрамора, и Август потащил ее по узкой дорожке опять вверх, мимо нагромождения красных каменных развалин.
В темноте Татьяна Николаевна потеряла ориентацию и следила только за тем, чтобы не упасть. Сбоку доносился неясный шум ручья и темнели кусты. Однажды она все-таки задрала голову и увидела наверху, будто на гребне невысокой горы, ряд ровных, одинаковых плосковерхушечных итальянских сосен.
— Ночью вход закрыт, но мы пройдем окольным путем, — сказал Август.
— Ты знаешь здесь все дороги?
— Все дороги ведут в Рим, а дорогу к дому найдет каждый, — ответил он.
Они взбирались все выше и выше, а потом вдруг с высоты заскользили по травянистой тропинке, как ей показалось, наугад, вниз, в темноту. Дальше опять начались развалины каких-то фундаментов, пока Цезарь не остановился с благоговением возле каменных напольных плит, окруженных обломками стен, — все это отдаленно напоминало здание, погибшее от бомбежки.
— Это дом моей Ливии, — грустно сказал он. — Я провел здесь немало приятных часов. Сейчас не видно, но я знаю, что на полу сохранилась мозаика, которой касались ее босые подошвы.
Татьяна Николаевна попятилась к стене, чтобы ненароком не наступить на такое священное место.
— У твоей жены был свой отдельный дом?
— Да, она жила в нем уже после замужества, до переезда во дворец.
— А где жил ты?
— В маленьком доме моей матери. Возле моего собственного Форума. Я построил себе свой Форум — на старом народу стало тесно. Прямо на него выходили окна моей старой спальни — комнатки площадью метров пятнадцать.
— Правитель Рима жил в такой скромной квартирке?
— Народ хотел, чтобы я построил себе дворец. Я его построил, но не любил. В маленьком доме меньше возможности для покушений. Впрочем, в сенат я часто ходил пешком, как и Цезарь. Кроме того, горожане обожали звать меня на помолвки и свадьбы. У меня часто болел желудок после них — скорее всего подсыпали яду, но боги не дали мне умереть от рук отравителей.
«Простой и скромный любимец народа, — подумала Татьяна Николаевна. — Интересно, многих ли он уморил сам?»
Цезарь стоял на склоне Палатина и грустно смотрел вниз. Там белели во тьме стены какого-то здания.
— Это твой дворец?
— Это музей, — сказал он. — У меня ничего не осталось. Только развалины стен, на которые я прихожу смотреть ночью. Да и вид их не приносит мне радости. Я переехал сюда, когда уже стал стар и перестал бояться смерти. А там, внизу, подо мной, простирался огромный цирк. Когда-то он был деревянным, Цезарь обшил его камнем. Я же запретил женщинам во время представлений сидеть в первых рядах — беременным и кормящим не нужно смотреть, как убивают.
— Разве на твоих руках нет крови?
— Есть, конечно. Власть ко мне пришла в восемнадцать лет. И пришлось побороться, чтобы укрепить ее, а потом пятьдесят шесть лет править. Долгих пятьдесят шесть лет. Для сравнения скажу, что Юлий правил всего четыре года. Мне пришлось пережить внуков, на которых возлагал надежды, и в результате усыновить чужого ребенка, Тиберия, чтобы передать ему государство, как это сделал Юлий. Не для его блага, для блага государства. — Он посмотрел на эту русскую назидательно, потому что она ничего не знала. Она жила, как птица, заботами своего гнезда. Так живет большинство, и ее, по всей видимости, нисколько не волновал конечный распад его государства.
«Все они так, — подумал он. — И такие люди потом о нас судят!»
Но Татьяна Николаевна не была лишена воображения. Она смотрела вниз на развалины и видела там призрак огромного цирка, узкие улицы, на которых с трудом расходились двое носилок, рабов в холщовых повязках, матрон в одеяниях со множеством складок, всадников в металлических доспехах на сильных конях, дома бедноты с плоскими крышами, термы, похожие на театры, и театры, похожие на открытые площадки с установленными на них трибунами… И ей казалось, что она тоже когда-то здесь жила. Не царицей, нет — просто горожанкой, благополучие семьи которой зависело от ежемесячной выдачи хлеба, вина и мяса. Со всеми волнениями, всегда сопутствующими жизни женщины, — заберут ли сыновей на войну, удастся ли дочке удачно выскочить замуж. Она интуитивно сумела почувствовать горести и разлуки, ужасы войн и переворотов, в которых женщины снова и снова теряли детей и любимых, и теперь ее собственная короткая жизнь и необходимость умереть перестали казаться ей страшными. Стоя на этом холме, каким-то непостижимым образом Татьяна Николаевна поверила, что время можно обратить вспять и что, покончив счеты с жизнью здесь, в Риме, она может оказаться совсем в другом временном измерении. В первый раз за все последние дни она почувствовала радость от того, что по чистой случайности приехала именно сюда.
Цезарь Август присел у ее ног на обломок колонны и что-то засвистел.
— О чем ты думаешь? — спросила она.
— Понимаешь, — серьезно ответил он, — я помню все. Все события, войны, врагов…
— А друзей?
— У меня не было друзей, кроме матери и моей Ливии. Но я хотел сказать не это. Я не могу вспомнить музыку! Я помню, как произносили речи в сенате, как разговаривал со мной мой врач, как читала стихи моя внучка, тоже, кстати, потом не оправдавшая надежд, но как она пела — я не помню! Я не помню, как пела мне мать! И это свербит мою память и не дает мне успокоиться! Я прихожу сюда по ночам и пытаюсь вспомнить… Иногда это вызывает страшную головную боль.
— Разве не сохранились древние ноты?
Он пожал плечами:
— Я знаю только, что ни одна современная мелодия не созвучна той.
— Попробуй положить на мелодию древние стихи! — придумала Татьяна Николаевна.
— У меня тоже была такая мысль, но не получается!
— Не получается — плюнь! — посоветовала русская. — Может, тогда и музыки никакой не было!
— Мать пела мне колыбельную, — упрямо сказал бывший император.
— Твоя мать — племянница великого Цезаря? — догадалась Татьяна Николаевна.
— Племянница, — пробурчал Август. Он поднял голову и посмотрел на Татьяну Николаевну. — Вот почему ты сказала так? — с горечью спросил он. — Юлий двадцать лет боролся за власть, а был диктатором всего четыре года. При нем в народе не было согласия. Многие боялись и ненавидели его. Его любили солдаты, но простые горожане на стенах терм писали ему издевательские стишки. Он хотел подмять под себя сенат, но просто не смог с ним справиться. Наконец, не исключено, что во главе заговора против него стоял его собственный сын. И что? Люди все равно называют его великим. А я? Я был императором, но сохранил республику. Сенат единогласно присвоил мне титул Божественный. Я правил единолично сорок один год и наконец умер собственной смертью, народ меня прославлял — я отдал ему свою долю по завещанию Цезаря и даже больше, хотя мне пришлось занять для этого деньги. Много денег. Я разбил в Риме сады. Я восстановил курию Помпея. И что же в конце концов? Откройте любую энциклопедию на слове «Цезарь» — там рядом будет стоять имя Юлий! А обо мне, божественном Августе, будут помнить лишь в связи с названием месяца, и то лишь потому, что я собственноручно издал эдикт о возвращении в обиход Юлиева календаря.
