Холодно, даже под одеялом. Встал, согрел чай, включил компьютер. Ветер постукивает оконной рамой. Ему тоже холодно, он просится в дом. Низкие облака летят над землей, но кажется, что летят не они, а луна — мчится, то появляясь среди их ватных растрепанных волокон, то снова скрываясь. Это иллюзия: ее мертвый зрак недвижим.
Вот уже несколько дней я не слышу музыки рава Мазиа. Я так привык к ней, что без нее с трудом засыпаю. На днях его квартиру обокрали, когда в конце недели он вместе с женой, сухонькой старушкой, похожей на надломанный посередине стручок, уехал в гости к дочери. Влезли через окно, раздвинув прутья решетки. Окно находится прямо под моим, но я ничего не слышал. Утром по дороге в магазин увидел распахнутую дверь его квартиры. Заглянул. Он сидел за столом, разговаривал с соседкой. «Кто это?» — крикнул он, обернув к двери полузакрытые веками, пустые бельма глаз. Я назвался. «Меня обокрали. — сказал он. — Утром в шабат. Взяли золотую цепочку жены. И двести шекелей. К тебе не заходили из полиции?» «Нет, — сказал я, — не заходили…»
Яков открыл тетрадку, записал: «Сегодня вечером небо было темно-синим, в алых подтеках. Перистые облака закрыли восточный окаем. Под их прикрытием разрасталась тьма. Она наползала, и вот уже алые полосы стали бордовыми как венозная кровь. Они исчезли, и проступило блеклое бельмо луны».
Он делал такие записи каждый день вот уже несколько месяцев. И за все это время вид неба ни разу не повторился! Даже в однообразно-ослепительные, жаркие летние вечера небо гасло каждый день по-новому, но требовалась особая сосредоточенность, чтобы заметить это. Он садился за кухонный стол у распахнутого окна, открывал клеенчатую тетрадку и казалось, — нет, взаправду! — становился частью грандиозного действа, вершившегося в глубине небес. Сердце переставало дергаться и замирать, дыханье становилось глубже, и позже, когда он вытягивался на своей лежанке и закрывал глаза, душа его, покидая во сне тело, медленно и упорно, как большая сильная птица, стремилась ввысь… Но к середине ночи наползала тьма, проступали стены камеры, наглухо закрытая дверь: (сколько ни зови — не откроется…) Или это был узкий коридор, размеченный по длине вереницей ламп. Он шел, шел, шел по нему, а коридор не кончался, и уже не было сил! Он кричал — открывал глаза… Утро, тарахтенье телеги в проулке, возбужденные голоса, ровный гул торговой Агриппас. И комната, которую нужно каждое утро обживать заново.
Но с тех пор, как возникла та женщина, что-то изменилось… Прошла неделя, а она не приходила. Все же он не терял надежды. Иерусалим — город маленький, и все пути ведут на рынок. Если с ней ничего не случилось, они встретятся рано или поздно… Да, лучше рано, чем поздно. И все эти дни Яков вставал с постели, и умывался, и даже брился, и спускался вниз по лесенке… Денег не было, но не было и безнадежной глухой тоски, от которой останавливалось сердце. В одной из овощных лавочек, напротив входа на рынок, он нашел работу: целый день перебирал овощи, перетаскивал ящики, а потом, уже поздно вечером, когда улица опустела, сгреб метлой мусор в большой железный бак. И сердце, как ни странно, билось упорно и ровно.
На следующий день он работал там же, а в конце дня, получив десяток лир, купил козий сыр, банку оливок, немного зелени и круглый лаваш. Даже хватило на поллитра дешевого вина. Он вернулся домой, разложил все это богатство у открытого окна, и стал медленно, с наслаждением есть, разрывая руками податливую мякоть лаваша, пачкая руки в масле оливок, ощущая языком и гортанью вязкую горечь вина… Ночная чаша неба сияла звездами, воздух был прохладен и чист. Клеенчатую тетрадку открывать не хотелось, и он не стал пересиливать себя.
Кружилась голова, кружилась пленка. Быстрее кружилась жизнь.
…Пришел домой с ночной прогулки, снова сел за компьютер. Часа полтора назад, описав пиршество Якова, вдруг почувствовал голод. Полез в холодильник — пусто! Было уже далеко за полночь. Спустился вниз и мимо садика рава Мазиа вышел на улицу. Белые тихие дома с их балконами и надстройками были едва различимы среди темной завесы деревьев и кустов. Но главная улица квартала в эту ночь кануна субботы не спала: проносились машины с грохочущей музыкой, на углу у распахнутой двери Мифаль ха-Паис[6], играли в нарды, пили водку и пиво, людские тени, отбрасываемые яркой лампой у входа, покачивались на заплеванной шелухой мостовой.
Я купил банку пива, пачку чипсов, заглотнул в сухую гортань пенную горечь и, доедая чипсы, двинулся в направлении перекрестка, где возле бензозаправочной станции за разломанной изгородью из железных прутьев проступали, посверкивая под луной, рельсы железной дороги. Опустился на скамью… Усталая земля, отдавая дневное тепло, дышала травяным настоем, и я дышал вместе с ней.
Однажды вечером, много лет назад, тревожно-багровое солнце посверкивало из-за деревьев, насыпь с телеграфными столбами уходила за горизонт, резко пахло болотной осокой, и вдруг — словно из-под земли — надвинулся поезд. Надрывно, тревожно простучал он над головой. И снова — тишина. Почему я запомнил именно этот вечер? Заходящее солнце, столбы с их покосившимися крестовинами, словно бредущие ниоткуда — в никуда…
Встал со скамьи, медленно двинулся в обратную сторону мимо яркого света Мифаль ха-паис, под которым румынские рабочие пили пиво и теплую водку из бумажных стаканчиков, предвкушая, должно быть, групповую утреннюю поездку на такси в Тель-Авив. Такси высадит их у Центральной Автостанции, возле какого-нибудь входа, задернутого бордовой шторой, и, деловито-озабоченные, они скроются за ней. Хочу ли я знать, что будет дальше? Совсем не хочу.
Вернулся в квартиру, включил компьютер… Вот он, мой дом — мерцающий экран размером с печатный лист.
Яков проснулся от стука в дверь.
— Подождите! — крикнул он, но ждать не стали — в комнату бочком протиснулся полный лысоватый господин в белом парусиновом костюме. Бесцветное лицо его украшали очки в круглой золотистой оправе. Если бы здесь находился Марк, он тот час бы узнал своего знакомца из кафе «Европа». Но кто знает, что поделывал в это утро Марк? Как бы то ни было, Яков, раздраженный и все еще сонный, влез в штаны и сел на кровати.
— Что вы хотите? — проговорил он на иврите с той интонацией, которая подразумевала, скорее, не вежливое «вы», но базарно-хамское «ты»!
— Прошу прощения… — лысоватый господин огляделся и осторожно опустился на единственный стул, вернее, край стула, поскольку все остальное пространство его занимала стопка книг. — Я не хотел вас тревожить, — проговорил он вдруг по-русски, — но дело неотложное!
— И здесь отыскали… Что вам от меня нужно? — губы Якова скривились в презрительной усмешке. — Так знайте же, я вас не боюсь!
— Вы можете чувствовать себя вполне спокойно… Я понимаю, вы настрадались, и, возможно, не вполне справедливо, но к моему посещению это не имеет никакого отношения.
— Не вполне справедливо… Три года лагерей!
— Я в курсе… Но вас же освободили еще в начале войны, и вы служили… Сразу после войны вы скрылись и, как оказалось — смогли добраться до Палестины. Но поверьте, у меня нет к вам никаких претензий! Более того, мне бы хотелось, чтобы мы стали друзьями…
— Друзьями… Друзьями?! — вскрикнул Яков, — и схватился за грудь.
Торопливо гость поднялся со стула.
— Успокойтесь, успокойтесь ради бога! — приблизившись к Якову, вложил в его дрожащую ладонь таблетку, которая, казалось, лишь ждала своего часа в его руке. — Да возьмите же… Под язык! У меня нет никакого намерения вас травить!
И впрямь, это была всего лишь таблетка валидола. Непослушными пальцами Яков положил ее под язык, откинулся к стене.
— Вы совсем не заботитесь о себе, — говорил гость, оглядываясь по сторонам. — Понимаю, денежные затруднения… Но этой беде можно помочь.
— Мне ничего от вас не нужно…
Лысоватый господин придвинул стул вплотную к кровати и сел на него, слегка подавшись вперед. Он напоминал доктора, участливо склонившегося над пациентом.
— Мы можем поговорить как два интеллигентных человека… Не правда ли? Мы ведь интеллигентные люди… Вы знаете, я тоже не в восторге от Советов… Да-да! — он скорбно качнул головой. — Но умный человек остается умным человеком при любой власти.
Снял очки, отчего лицо его вдруг приняло беспомощно-рассеянное выраженье, достал из кармана белейший платок, не спеша и тщательно протер линзы, снова водрузил очки на нос. Яков, напряженно следивший за действиями своего гостя, вдруг почувствовал, что им овладевает странное и необычное для него состояние расслабленности.
— Как говорится, de principiis non disputandum, не правда ли? А вы, батенька мой, совсем заплесневели. Нельзя так, право! Вы должны заняться собой, — наклонившись, коснулся прохладной мягкой ладонью голого плеча Якова, — вы один из нас, не забывайте этого!
