— Как говорится, de principiis non disputandum, не правда ли? А вы, батенька мой, совсем заплесневели. Нельзя так, право! Вы должны заняться собой, — наклонившись, коснулся прохладной мягкой ладонью голого плеча Якова, — вы один из нас, не забывайте этого!
— Что вы имеете ввиду? — проговорил Яков, с трудом удерживая разлепленными отяжелевшие веки.
— А то и имею, то и имею, что ничего, кроме талантов своих не имею! Omnia mea mecum porto! Мы с вами принадлежим к особому племени сынов человеческих, вечных странников на этой земле. А что есть у странника, кроме проницательности, спасающей его в трудную минуту, трезвости и ясности ума, способности любую ситуацию подчинить себе и использовать в своих интересах? Какой-нибудь дурак скажет, что это — эгоизм и гордыня людей беспочвенных и жестоковыйных. И будет неправ. Ибо правит нами великая печаль… — гость замолчал, то ли думая о чем-то своем, то ли что-то вспоминая… — Помните? Life's but a walking shadow, a poor player… И все равно — в каком веке эти люди живут, на каком языке говорят, они — одно.
Расслабленность исчезала. Но, похоже, гость Якова сам впал в состояние прострации! Щеки его ввалились, нос заострился, тени легли под глазами.
— Out, out brief candle… — проговорил он еле слышно и печально качнул головой.
— Послушайте, что вам от меня надо?
Гость приоткрыл глаза и посмотрел на Якова, словно припоминая…
— Извините, ради бога! Время от времени со мной такое случается. Приступы болезни… Прицепилась, проклятая! Но вернемся, как говорится, к нашим баранам… Я не спрашиваю, кого вы видели несколько дней назад. Не прошу описать мне этих людей. Я и без вас знаю. Но вы, воленс-неволенс, оказались втянуты в известные отношения… Возможно, кто-то вновь появится. Возможно, вы столкнетесь с ним снова в другом месте… Прошу вас лишь об одном — будьте осторожны! И ради вашей же собственной безопасности сообщите мне… Да-да, не смотрите на меня столь пронзительно! Я не собираюсь вербовать вас. Я говорю совершенно серьезно: ради собственной безопасности будьте добры, поставьте меня в известность.
Голос звучал отрывисто и хрипло. Капелька пота стекала по виску. Снова достал платок, вытер лоб, медленно сложил платок, сунул в карман пиджака.
— Не думаю, что молодой человек в шляпе… да, в этой его шляпе… заявится снова. Но слепец может возникнуть. И ради вас он не станет рядиться… Будьте начеку.
— Я не хочу вас знать! А вы снова тянете меня в свое болото!
— Поймите же, наконец, — едва ли не с тоской произнес гость, — Москва далеко, и у нас здесь свои игры… Я говорю с вами, как человек с человеком. Неужели же вы не чувствуете этого? У нас, странников безродных, один выбор: либо погибнуть, либо идти в услужение. И не доказывайте мне, что эта земля, этот город — ваши, что вам здесь хорошо. Убеждайте себя сколько угодно — меня вы не обманете!
Встал, подошел к столу у окна, достал из внутреннего кармана пиджака несколько бумажек, сунул под стакан с недопитым чаем.
— Это лиры. Они вам пригодятся. И запомните адрес: Бакка, Гидеона 12, очень просто… Меня зовут Генрих Ильич. Да, Генрих Ильич, — повторил он с медлительной вескостью, — буду рад снова увидеться с вами…
И исчез.
Но что же случилось с Миной? Если б я знал это сам… Раскаленным полднем и прохладным вечером, стоя у ресторанных ворот с оттягивающим ременный пояс пистолетом или по дороге домой ночной звонко-знобкой Эмек Рефаим, бродя по субботам вдоль заросшей крапивой и колючками железнодорожной колеи, кружа по улочкам Бакка[7] (где же Гидеона 12?), все думаю, что же случилось с Миной? Почему не появляется она у Якова, ведь обещала же! Мина, Мина, почему ты не приходишь? Я знаю, ты ушла так же тихо как жила, много лет назад, из подвала дома, что на Земляном валу, ушла, куда все уходят — в память, зарастающую выжженой, опаленной травой, а может быть, в какое-то новое, непонятное мне, но вполне явственное существованье, ведь я разговариваю с тобой, думаю о тебе, ты для меня настолько реальна, что в сравнении с этим меркнут реалии моего беспокойного, смутного дня. И вот сейчас я воображаю тебя здесь, в моем городе. Здесь ты жила много лет назад, ведь ты не умираешь, ты повторяешься как вечный мотив, возвращающийся на круги свои, и такова судьба каждого человека.
Ах, я догадался, наконец! Ты не приходишь к Якову, потому что Ребекка, еще молодая, без распухшего к старости тела и тромбозных ног, лежит в своей комнате на верхнем этаже иерусалимского дома, и ты ухаживаешь за ней! Вчера вечером она добралась, вернее, с трудом доползла до ворот, смертельно усталая… Проскользнула неслышной тенью между столиками с гогочущими американцами, исчезла за домом, там, где черный вход, лестница на второй этаж и кухня, откуда прогоркло воняет мясом (Стенли вымачивает его в уксусе и скармливает своим гостям).
Я стоял, глядя на темные, с болтающимися ставнями, окна верхнего этажа, и мне показалось, что в одном из них мелькнул свет — узкий луч электрического фонарика. Возможно, Махмуд что-то ищет среди коробов и мешков, которыми завален второй этаж… Но почему такая срочность? Свет больше не появлялся, я отвернулся к воротам, как мне и положено по инструкции, и представил Ребекку: она лежит, распластавшись, на неразобранной постели…
Ребекка лежала, распластавшись, на неразобранной постели. В спальне горел ночник, шторы окна — плотно задернуты. Вошла Мина.
— Что с тобой? Что случилось? — проговорила Мина, подходя к сестре.
Ребекка молчала.
— Где ты пропадала? Я хотела сообщить в полицию, но твой замечательный братец…
На пороге возник Залман в ночной пижаме. Он щурился от света, его усики подрагивали. Протянул руку с указующим перстом в сторону постели:
— Я знал, что все этим кончится! Я предупреждал!
— Что ты знал? О чем предупреждал?
— Твои ночные похождения!.. Драная кошка на службе сионистской революции!
— Перестаньте! Нашли время выяснять отношения!
— Она не больна. С ней ничего не случилось… И не случится! — крикнул Залман и вышел из комнаты.
Мина села на постель, обняла сестру за плечи.
— Я позову доктора Рабиновича. Он свой. Ему можно довериться.
— Не надо доктора…
Высвободилась из объятий Мины.
— Ты уверена?
— Не надо!
— Тебя должен осмотреть доктор. И дать заключение. Нужно заявить в полицию!
— Он прав, этот крот… Ничего не случилось. Просто-напросто не спала больше суток. Ни секунды. Заперли в какой-то комнатенке. Беспрерывно допрашивали… Эти сволочи — профессионалы. Умеют работать и заметать следы.
— Англичане?
— Нет.
— Но что они хотели от тебя?
— Интересовались документами…
— Какими?
— Не надо тебе знать. Много знания, много печали.
Мина подошла к окну, приподняла занавеску.
— Что там?
— Ничего. Пусто и тихо… Послушай, — прошлась по комнате, снова села на постель. — Я никогда не просила тебя разъяснить твой образ жизни… Каждый имеет право на свободу. Но теперь это затронуло семью.
Ребекка взяла руку сестры, сжала в своей.
— Тебе нечего сказать?
— Я не хочу втянуть вас в опасную ситуацию.
— Похоже, ты уже втянула…
Ребекка откинулась на подушку, прикрыла глаза
— Они считают, что эти документы — у нас в доме.
— Вот как… Прекрасно! И какие же это документы?
— Они имеют отношение к имуществу местной русской церкви
— Так это русские! Погоди-погоди… Но ведь Христя…
Ребекка вскинулась:
— Ну, конечно! У меня от усталости помутился разум… Христя, господи, Христя!
И Христя, обхватившая руками непомерный живот, возникла на пороге. Ребекка приподнялась на локтях:
— Тебе что-нибудь известно о русских документах?
Христя молчала, уставясь в пол.
— Говори сейчас же! Или завтра ноги твоей в доме не будет! Откуда они у тебя?
Христя молчала.
— Ты ведь была близка к отцу Феодору? А его убили… Из-за этих проклятых документов? Да?
Лицо Христи налилось кровью. Из горла вырвался судорожный хрип.
— Думаешь, мой братец защитит тебя? Как бы не так! Нагуляла ребенка — и иди на все четыре стороны!
— Подожди, — сказала Мина, — не кричи…
И взяла Христю за руку.
— Послушай, Христя, ты подвергаешь опасности всех нас. И, прежде всего, саму себя. Ты не в таком состоянии… Ты должна подумать о своем будущем ребенке! Ты слышишь меня? Если документы и вправду у тебя, освободись от них, и как можно быстрее! Это опасно!
Христя подняла на Мину глаза, медленно и важно кивнула головой. Вышла из комнаты. Ребекка снова опустилась на подушку.
— Интересно, что у нее было с отцом Феодором? Впрочем, это уже не имеет значенья… Думаешь, ее проняло?
— Надеюсь… Сейчас мы, хотя бы, начали что-то понимать.
— Правда? Приятно слышать.
Помолчала.
