Главврач разводил руками и глубоко, как в спортзале, вздыхал.
После чего переходил на крик. “Если человек не знает, зачем стреляет,- пусть сидит у нас! – кричал он.- Вот если ваш Пушкин даст себе труд придумать мало-мальски правдоподобный мотив, то сразу перейдет из разряда психов в разряд преступников, по нему заплачет тюрьма. Но адвокат скажет: “Минуточку! Он же стрелял холостыми! Это не преступление, а мелкое хулиганство!” – и тюрьма по нему уже только всхлипнет, она больше любит преступников. А тут и я возвышу свой голос, воскликнув: “Так он же уже у нас отсидел Бог знает сколько, не довольно ли?” – и тюрьма плюнет вашему Пушкину в лицо, захлопнет перед его носом свои стальные двери. Убедите же его написать заявление: “Я, Пушкин Александр Сергеевич, стрелял в Дантеса из-за бабы, мы с ним ее не поделили”. Все! Тут же состоится пересуд и с учетом времени, проведенного в психушке, он сразу выйдет на свободу. А придумывать мотив не захочет – на свободу выйдет все равно, только много позже. Я уже говорил: после интенсивного излечивающего лечения…”
Одно замечательное излечивающее лечение он придумал недавно как раз для таких, как Пушкин,- стреляющих беспричинно и холостыми.
“Обыкновенный репейник! – кричал он нам уже не в первый раз. Вернее, его колючки! Веками люди проходили мимо, проклиная это растение. Видите ли, оно цепляется к штанам! Так оно же специально и цеплялось, оно навязывалось людям. Оно как бы кричало: я вам позарез нужно, обратите на меня внимание! Но – куда там! У человечества огромное перепроизводство глупости в сравнении с запланированным. Никому и в голову не приходило, что именно в колючках – чудодейственное лекарство. Сок! Весь секрет в том, чтоб как следует прокипятить! Никто не догадывался, ваш покорный слуга – первый! Впрыснутый в верхнюю лобную извилину или еще лучше – в корешок ромбовидного мозга, этот старательно прокипяченный сок излечивает не только от страсти стрелять беспричинно и холостыми, а и вообще от широчайшего спектра заболеваний, в том числе, между прочим, от хронического недовольства властью. Когда я закончу клинические испытания сока и запатентую его, репейником станут засевать огромные площади.
Сотни колхозов, выращивающих репейник! Только, ради Бога, не думайте, что колючки лечат все! Многое, но и только! Простые люди часто увлекаются новым лекарством, думая, что оно от всего.
От всего нет ничего! Если у вас эпилепсия или лунатизм, сок репейника вам – как корове седло. Нужен отвар васильковых корней. Только он. Но инъецированный ни в коем случае не в лобную извилину! Только в задний рог бокового желудочка!
Подбираться к нему лучше всего со стороны затылка. Тогда можно использовать не очень длинные иглы. Три раза в день. Перед едой.
В течение месяца. Как рукой снимет!”
В эти дни благодаря пропаже денег он был охвачен творческим огнем неимоверной силы.
“Вы даже не представляете, ребята, как несчастья активизируют вдохновение! – говорил он нам.- Казалось бы, общеизвестный факт, однако, испытав на себе, человек не может не изумляться и не благодарить Всевышнего, осчастливившего бедой…”
Буквально в тот же день, когда он убежал из дому с пустым черепом под мышкой, способность создавать вакцины в нем забила ключом. Как наяву стали возникать в воздухе углеродно-азотистые цепи, атомные решетки невиданных кристаллов, у атомов, откуда ни возьмись, появились новые валентности… Он понял, что стоит на пороге величайших свершений. “Если бы вы знали, какое это счастье – стоять на пороге!” – говорил он нам.
Мы Пушкина умоляли: “Пожалуйста, скажи, зачем стрелял в Дантеса.
Назови причину – и тебя сразу выпустят. Войди в положение главврача – он вынужден держать тебя за психа, потому что ты говоришь: “Стрелял в Дантеса сам не знаю с чего. Просто в ум взошло”. Это ж только психам всходит в ум стрелять без причины.
А раз ты не псих, значит, причина была. Скажи нам ее, признайся!
И сразу вернешься в родной коллектив. Потому что срок, положенный за такое хулиганство, ты уже отсидел в психушке…”
Но Пушкин упрямо твердил: “Причины не было. Стрелял в Дантеса немотивированно”.
Прямо морду хотелось набить ему за такую ложь. Мы же по глазам видели: мотивированно! Еще как мотивированно!
“Зачем скрываешь? – кричали мы ему.- Какой у тебя мотив скрывать мотив?” “Стрелял в Дантеса беспричинно,- отвечал Пушкин.- Грохот был, а мотива – нет”.
Наше недовольство росло. Мы из кожи лезли вон, чтоб его освободить, а он не помогал. Это злило. Между тем дождем сыпались на нас телеграммы короля Королевских островов: почему задерживаете заказ? Если не устраивает плата – увеличим!.. Что нам было отвечать? Что Пушкин, без которого мы, как без рук, в психушке?..
Мы объясняли Сашку, пытались пробудить сочувствие. “Без тебя мы пропадем”,- говорили. Но сердце его не смягчалось. “Не было у меня мотива”,- твердил он.
Но мы знали: был! Пушкин не псих, чтоб палить из самопала без разбору. Он же его заранее выточил. А в другой раз заранее револьвер купил. Стрельба по Дантесу была спланированной акцией.
Как тут могло обойтись без мотива?
В конце концов мы решились на обман. Решили придумать мотив, сочинить его собственной фантазией, причем такой, чтоб от него
Пушкину душу вывернуло…
Такую идею подал нам умница Вяземский. Я вообще не знаю, что наш коллектив делал бы без него. Больше половины наших общих мозгов находилось в его голове. Включая и пушкинские. Да, да, и пушкинские мозги, они тоже шли в общий котел, большая половина которого приходилась на Вяземского…
Расчет у него был такой: Пушкин – человек гордый. Услышав нашу гнусную клевету, он оскорбится и закричит: “Беспрецедентная ложь! Не было у меня такого мотива стрельбы…” А дальше не выдержит и добавит: “А вот какой был…”
То есть отрицание ложного мотива вынудит его высказать истинный.
Мы побежим с этим мотивом к главврачу – и Пушкин вернется в цех…
Если же, говорил Вяземский, Пушкин ограничится возмущением: какая, мол, ложь, а об истинном мотиве все ж не проболтается, тогда ситуацию нужно будет усилить. Цинично рассмеявшись, сказать: “Не веришь – и не надо. Главное, главврач поверит.
Пошли, ребята, к нему, расскажем…” Этого Сашок наверняка не стерпит. Закричит: “Не идите! Я сейчас сообщу вам настоящий мотив!”
Так мы рассчитывали. Собственно, так почти и вышло: умница
Вяземский не ошибается. Пушкин был вынужден сказать правду.
Что же касается гнусного мотива, то он, можно сказать, напрашивался сам…
Войдя в его палату и выгнав из нее слюнявых придурков, мы, оставшись с Пушкиным наедине, резким тоном сказали: “Доколе?”
Такое слово нам велел положить в основу Вяземский.
Он им заинтересовался и спросил: “Какое доколе?”
Мы сказали, что ныне доколе то же, что было и вчера, и позавчера, и третьего дня, и вообще с той минуты, когда он навел на Дантеса самопал,- откуда взялась ненависть, спрашиваем в последний раз…
Пушкин привычно сказал: “Не знаю”,- вид у него стал скучающий.
Он думал, что мы, как обычно, начнем сейчас клянчить: пожалуйста, признайся, сделай милость…
Но мы в ответ отрепетированно захохотали. “Чего смеетесь?” – спросил Пушкин, скучая уже меньше. И тут мы стали разыгрывать перед ним заготовленный спектакль.
“Ха-ха,- начал Пущин.- Ты не знаешь, а мы, представь, великолепно осведомлены. Шерше мамзель, не так ли, ваше благородие?”
“Какое шершемамзель?” – спросил Пушкин, он по-французски не умел.
“Да ты из-за Наташки в Дантеса пальнул! – вроде бы как сплеча рубанул, а на самом деле старательно выговорил по заготовленному сценарию Кукольник.- Этот хмырь давно на нее глаз положил, ты это не хуже нас видел”.
“Когда б только глаз,- дождавшись своей реплики, вступил в разговор Баратынский.- А то ведь однажды и руку на плечо… Не верите, что ль? Да век свободы не видать! У меня самого тогда сердце вскипело, а у Сашка, я думаю, вообще бомбой рвануло”.
“Вот он из самопала и пальнул,- как бы сделал окончательный вывод умница Вяземский.- А увидев, что не помогает,- и из револьвера. Мотив – натуральней не бывает: ревность. Ни одна психушка с таким диагнозом держать не станет, эта ненормальность позволительна нормальным. Она настолько естественна, что о ней стихи слагают…”
“Зря вы грешите на Дантеса,- нехотя включился Сашок в разговор. Он в этом деле чист. Ну, может, и положил по случаю Наташке руку на плечо, так ведь дружески, я уверен. Он не кадрил ее…”
“Точно – кадрил! – закричал по заготовленному Дельвиг.- Еще в прошлом годе – помню, Рождество отмечали – он ей, мерзавец, на складе руку целовал! Я эту картину как сейчас вижу. Только тогда подумал: может, он ей за хорошую работу?.. А теперь дошло – кадрил!”
“На Пасху он ее в ресторан звал,- снова подал голос Пущин.- Я сам слышал. Мол, не выпить ли нам по рюмашечке в день исхода евреев из Египта…”
