— Я видел, что двадцать лет пропадала зря прекрасная трава, а наши коровы голодали, и коммуна становилась все бедней и бедней… Я хотел сделать как лучше. Случай представился, и я вам сказал: «Вы вольны, вольны решать. Если нет, скажите — нет, если да, скажите — да…» Не я виноват в том, что вы сказали «да».
Компондю сказал: «Он прав», — но Мюнье отрицательно качал головой. И снова шум помешал им расслышать, что говорил Староста.
Они вдруг заговорили все разом; заходили туда-сюда по залу. Поднимали кулаки, с грохотом опускали их на столы. Вино перекатывалось в стаканах, вино наклонялось, наклонялся стол, и казалось, что стены зала, да и весь зал качается в дыму, сквозь который глядели две медные керосиновые лампы под круглым стеклянным колпаком, похожие на два желтых прищуренных глаза. Все наклонялось и выпрямлялось, как в каюте корабля. Они касались друг друга плечами, сидя за столом, плотно прижавшись друг к другу, а когда кто-нибудь протягивал руку за стаканом, все наклонялось снова. Толстуха Аполлина то появлялась между столиками, то куда-то исчезала, ее окликали, и она приходила и уходила, протискивалась, как могла; но не стоило тешить себя надеждой. Потому что все знают, хорошо знают, что если уж оно началось… Кто-то вошел. Разговор прервался, потому что кто-то вошел. У вошедших по лицу текла вода, переливаясь через поля шляпы, ее было много на полях, и она стекала вниз тонкими ручейками, когда вошедшие наклоняли голову. Вошли четверо с ружьями; это были караульные, которых только что сменили, и от их грубошерстной одежды шел пар, и этот пар смешивался с дымом… Известно, беда не приходит одна… А мул?… Дверь открылась и снова закрылась. Дверь открывается и закрывается: кажется, что эта жуткая ночь тоже хочет войти внутрь; кто-то сказал: «Закройте дверь!»
— А мул? Это что, нормально? Ты видел Ромена?
— Нет.
— А я видел… Закройте дверь!
И сквозь шум:
— Пришла беда — отворяй ворота.
— Я его видел; он мне все рассказал. Знаешь, этот камень… Это место тебе известно не хуже, чем мне; послушай, его ведь выбрали специально?.. И кто-то этот камень…
Потому что беда никогда не приходит одна; беды женятся, рожают детей, как в Писании.
— Сначала кровь… Потом, в середине, скот… А потом наступит тьма.
И среди громкого шума:
— Если бы они сделали так, как говорил Бартелеми, если бы у них у всех были такие записки…
Они то говорили все разом, то по очереди, и в пивной, и под дождем, вместе выходя за дверь, собираясь на улицах и перед домами, на лестнице и на крыльце под дождем; в эту ночь сон к нам не пришел, его не было с нами в эту ночь, в одну из самых коротких ночей в году, в одну из тех ночей начала июля, которые заканчиваются, едва начавшись.
И вот уже пора было идти обихаживать оставшихся в деревне коров; да и Пон собирался уходить. Видели, как он закидывал за спину набитый ранец, прислонив к скамье посох с железным наконечником.
Он взял посох. Было видно, как натянулась, выпятилась посередине крышка ранца из коровьей шкуры, как топорщится на ней шерсть. У сторожа за плечами висела корзина.
Стоял густой туман, но дождя не было.
Пон со сторожем двинулись по мокрой улице; они дошли до двух последних домов, и там их еще было видно; но Пон раздвинул рукой завесу тумана, которая тотчас же сомкнулась за ними.
Завеса тумана сомкнулась за Поном, и они со сторожем скрылись из глаз; и ее тоже никто не мог видеть, потому что она караулила Пона за деревней, дальше на дороге, встав с постели раньше остальных; потом она пошла навстречу Пону, вышла из-за куста, за которым пряталась.
— Ну, пожалуйста… Пожалуйста…
Но он и слышать не хотел:
— Ничего не возьму.
Она протягивала ему письмо, зная, что то, которое она отправила с Роменом, не дошло по назначению; но Пон сказал:
— У меня нет времени на ваши забавы… Да еще сегодня…
Он сурово выговаривал Викторин:
— Не понимаю, взрослая девушка, а…
Она осталась стоять со своим письмом, а он прошел мимо, он прошел мимо, даже не остановившись; он быстро шел по дороге и, должно быть, отошел уже далеко, потому что его силуэт стал размытым, линялым, контуры его фигуры расплылись, и контуры фигуры сторожа расплылись тоже… Там, выше по склону, стоял караул.
Люди снова шли в горы, но этим утром они ничего вокруг себя не видели, долгое время не видели ни вершин, ни скал, ни каменных осыпей, ни леса, только несколько стволов, словно обозначавших его присутствие, с одной стороны и верхний край ущелья с другой, а все остальное тонуло в мутной тине.
Снова люди поднимались по горной дороге, но сейчас они шли, словно в пустоте. Но все же Пон со сторожем понемногу продвигались вверх и, наконец, вышли из леса: тут их голова и плечи освободились от тумана, от его пелены. Подул ветерок и понес с вершин легкий пар, словно сухой снег по склону. Все время, пока они шли по извилистой дороге, горы окуривали их туманом; потом тяжелые тучи начали трескаться, двигаться, раскачиваться в воздухе, который становился все теплее. Они все еще поднимались по извилистой дороге, как вдруг туман перед ними стал подниматься вверх, поплыл по воздуху, как воздушные шары. Когда Пон и сторож добрались до гребня, за которым находилось пастбище, тумана вокруг них уже не было, да и само пастбище за гребнем хорошо просматривалось от края и до края. Пон со сторожем увидели все, и их увидели тоже, увидели сразу, потому что ждали. Перед хижиной стояли трое, а двое — хозяин с племянником — тотчас же вышли из двери; хозяин приветственно поднял руку и двинулся им на встречу.
И только тут стала видна перемена, та преграда, которая была теперь между теми, кто наверху, и нами, потому что Пон остановился; он остановился, как вкопанный, и сделал жест рукой. Он протянул вперед руку, словно говоря хозяину и остальным: «Стой, где стоишь, стойте, где стоите, или я уйду». Простой жест, но хозяин понял.
И не сделал больше ни шагу.
Только тогда Пон двинулся вперед, а хозяин с остальными остались стоять там, где стояли. Пон идет вперед, а люди у хижины ждут его и не двигаются с места.
Пон прошел еще немного, потом сел. Подойдя чуть ближе к хижине, Пон сел, снял башмаки. Сторож вынул из своей корзины пару старых башмаков.
Люди у хижины стоят и смотрят, они смотрят, как Пон вынимает из ранца штопаные-перештопанные холщовые штаны и натягивает поверх своих собственных; потом обувает башмаки, которые дал ему сторож.
А они все смотрят: Пон встал, Пон встал и надел поверх куртки блузу. И это еще не все. Минуту назад у него на голове ничего не было, а теперь… Теперь у обитателей хижины от страха кровь отлила от лица и посерела загорелая кожа.
Пон снова шел к ним, а они едва удерживались от того, чтобы не убежать, потому что вместо шляпы Пон набросил на себя черное покрывало, завязав его под подбородком и на спине; покрывало закрывало его целиком, так что видны были только руки в толстых кожаных рукавицах.
Это было покрывало из черной кисеи, вроде тех, что надевают пасечники, когда забирают у пчел их мед; Пон накинул покрывало и теперь мог подойти, и он подходил все ближе; потом стало видно, как открылся под покрывалом его рот. Как раз в это время больные животные протяжно замычали в загоне, и стало видно, как открылся под покрывалом рот подходившего к хижине Пона:
— Надеюсь, вы их не смешивали с остальными?.. Хорошо!
У него были белые глаза, то есть, видны были только белки глаз.
Пока Пон приближался к ним, пока приближалось его лицо, они едва сдерживались, чтобы не убежать; им удалось остаться на месте, и теперь Пон их расспрашивал, люди его не интересовали, его интересовала скотина, только скотина: сколько животных заболело? когда они заметили неладное? Он подошел и первым двинулся к воротам загона, за ним шел хозяин, а за хозяином все остальные.
Потом долго никого не было, очень долго не было никого, кроме сторожа, сидевшего поодаль рядом с корзиной; а небо между горными хребтами быстро бежало справа налево…
Первым вышел Пон, оглянулся:
— Забейте всех трех, понятно?
Он сделал несколько шагов по дороге, начал спускаться, снова оглянулся:
— Продукты вам будут оставлять раз в две недели под Красным Утесом…
Небо в вышине уносило в своем беге маленькие облачка, двигавшиеся в одном направлении с одинаковой скоростью, как бывает, когда убирают снег и лопатой сбрасывают его в ручей.
— Все поняли? — спросил Пон.
Он продолжал идти прочь, покрытый покрывалом, а они стояли рядом и смотрели; они тоже вышли из загона и, опустив руки, смотрели, как Пон подходит к сторожу, садится, снимает башмаки и отбрасывает их в сторону, потом снимает холщовые штаны и бросает их к башмакам; снимает рукавицы.
Пока Пон снимал покрывало и блузу, сторож вынул из ранца бутыль с бесцветной жидкостью и плеснул ему на руки; Пон долго и тщательно растирал этой жидкостью пальцы, ладони и запястья; потом вымыл ею лицо и усы, прополоскал рот.
