– Или ты со мной не согласен?
* * *
После такого введения я, по правде говоря, ожидал, что сейчас дядя извлечёт из ящика стола «Битву Александра», блистательно исполненную собственной кистью, поэтому был немного разочарован – за что вряд ли стоит меня осуждать, – когда то, что он извлёк, оказалось всего лишь серией человечков, нарисованных им на белом картоне.
Я бы сказал, ну очень маленькое творение, особенно по сравнению с морем подлости и низости человечества.
Там были человечки с бородой и без, в шапках и без, маленькие серые шаблонные портретики, в том числе одна дама в чепчике.
Могу ли я это срисовать? Конечно, могу. В чепчике и без чепчика. Никакого подозрения у меня не возникло, было лишь смутное чувство, тихое такое чувство где-то в затылке, когда вдруг хочется спросить себя со всей серьёзностью, а не в сумасшедшем ли доме я нахожусь, хоть и в благоустроенном, удобном, типа частного пансионата.
Подозрение появится потом. Итак, я сделал ему одолжение, даже постарался и привнес некий творческий порыв, дуновение гениальности, ну, так, от себя. Раз уж мы тут занимаемая искусством, что-то должно быть от руки, что-то более личное, чем эти плоские образцы, думал я, и водрузил на голову женщины шляпу, похожую на воздушный шар. Да не так!
Не так? Значит, я должен со всей серьёзностью срисовывать образцы, чёрточка за чёрточкой, серое серым, в точности как нарисовано, ведь искусство приходит с умением?
– Знаешь, дядя, – сказал я, – всё это кажется мне немного странным, ну, эти шапки, бороды и всё такое. У меня есть такое тихое чувство, что мы топчемся на месте. Немножко бессмысленно, ты не находишь?
Думаю, таким строгим мне его ещё не приходилось видеть, рот сомкнулся в тонкую линию, даже страшно стало.
В наказание он заставил меня целый день копировать на кальку. Лишь после этого мне было снова позволено рисовать человечков, на сей раз в точности таких, как на образцах, без малейших отступлений.
Эти портреты были размером с ладонь, их было не так уж трудно копировать, гораздо труднее мне давалось уменьшение до размеров купюры в пять марок, затем в две марки…
– И будет ещё меньше, – заявил дядя.
К этому времени, кстати, он распорядился установить на окнах проволочные сетки.
Решётки на окнах у нас были и прежде, по крайней мере на нижних окнах. Тяжёлые узорчатые – в сторону улицы и простые крестовые – во двор. Теперь же в сторону двора дополнительно появилась проволочная сетка, так что мы были полностью защищены.
Но от кого, спрашивается? В дом и так никто не мог попасть – ни войти, ни выйти, а я и при всём желании не мог представить, какого врага боится дядя, разве что футболистов, которые угрожали ему с тыла и которым, наверное, придётся посвятить целую главу.
К нашему двору примыкал довольно большой участок, принадлежавший дому соседей, и там, надо же такому случиться, мальчишки повадились играть в футбол. Эти Бекенбауэры шести-семи лет, с растрёпанными волосами гоняли мяч изо всех сил и от всей души. Пинали его туда и сюда, но особенно целились в ворота, которые у них совпадали с разделительной стеной между участками.
Я уже упоминал дядину сердечную привязанность к детям – или ещё не упоминал?
На моё-то сочувствие футболисты могли рассчитывать в полной мере: стена была просто идеальна в качестве ворот – с двумя каменными столбами справа и слева, будто специально создана для одиннадцатиметровых, а именно их мальчишки и забивали. С дикими воплями.
К сожалению, стена была низковата. С нашей стороны она была выше человеческого роста, с той же стороны, где играли маленькие чертенята, участок досыпали, и там верхний край стены был человеку по грудь, в аккурат на высоте одиннадцатиметрового.
Всё происходило таким образом: поначалу они носились по площадке как угорелые, пиная друг друга по ногам, а потом, вволю напинавшись, когда кто-нибудь уже сидел в углу, схватившись за больную ногу, они начинали бить одиннадцатиметровые.
Можно было садиться и спокойно ждать: шесть-семь ударов приходились в стену, восьмой летел через неё – а иной раз и первый. Однажды я был свидетелем игры, в которой за полдня ничего такого не случилось, и это действовало изматывающе, особенно на того, кто ждал.
А ждал дядя.
Когда-то давно дядя посадил у стены плющ – теперь бы он уже не сделал этого, – и плющ красиво и густо разросся, полностью скрыв под собой стену. У подножия этой стены росли бук, тис и рододендрон, всё переплелось и перевилось, и когда кто-то перелезал через ограду, ему приходилось поневоле раздирать всё это великолепие.
Многое зависело от техники лазания: вверх (с той стороны) они взбирались легко, вниз (на нашей стороне) спускались тоже легко: перелезающий просто соскальзывал вниз по плетям плюща, а в конце спрыгивал. Но когда ему приходилось возвращаться тем же путём назад!..
Мяч он уже нашёл и перебросил его через стену; после этого цеплялся за плющ, карабкаясь вверх, потом ему подавали руку сверху, свесившись со стены, и вытягивали его. Прекрасно, замечательно. Всё это повторялось в среднем по три-четыре раза за игру, и бедный бук, равно как и рододендрон, становился всё более облезлым, только тис страдал не так сильно.
Вначале дядя пробовал ругаться. По три-четыре раза за игру, когда я после обеда дремал в своей комнате над криминальным романом, с верхнего этажа разражалась мощная канонада. Результат был нулевой, на футболистов это никак не действовало. К тому же они отличались проворством и знали, что их не так легко поймать. С точки зрения морали они тоже были в своём праве – ведь мяч-то принадлежал им, они могли его забрать.
Дядя пытался договориться с ними по-доброму: смотрите, раз уж вы не можете обойтись без футбола, ну, играйте не вдоль участка, а поперёк, не бейте в стену, видите, поперёк площадки ничего такого не случится.
Команда бедолаг, к которым взывал дядя, состояла из более старших мальчишек («Смотрите, вы же здравомыслящие ребята…»).
Да, они были здравомыслящие ребята, а поперёк площадки мяч или улетал на улицу, или попадал в окно.
«Как тебя зовут?» Дядя даже сходил туда, обойдя по улице целый квартал – не мог же он перелезать через стену. Себастьян, Франк, Аксель, Тобиас. Он раздавал им шоколад, и они, задобренные, прекращали игру.
На следующий день они забивали через стену не четыре, а все девять мячей.
Дядя попытался обратиться в более высокую инстанцию, он пошёл к матери главного («Кто тут у вас главный?»), итак, он отправился к матери Акселя, которую полностью сокрушил, а вечером ему уже звонил отец, специалист по металлу, который только что вернулся домой, и рычал в телефонную трубку, что это был не его Аксель, его Аксель всю вторую половину дня пробыл в школе, и вообще, пусть бы дядя занимался своими собственными проблемами, вместо того чтобы подозревать чужих детей.
Вот в чём было дело, думаю я.
Дядя видел для себя две возможности: убить – не отца, детей! Отца, впрочем, тоже. Или чем-нибудь заразить площадку.
И то и другое казалось ему убедительным и неотвратимым, хоть и не так легко осуществимым. Убить (в состоянии аффекта) – это не соответствовало тяжести вины, во всяком случае по представлениям нашего общества, в котором – как говаривал дядя – уж точно не встретишь никакого понимания.
А беззвучное убийство на расстоянии и без улик, которое подошло бы ему лучше всего, требовало специального оборудования. Например, пневматического ружья. Его можно было бы купить – якобы, для стрельбы по мишеням, а бывают очень приличные пневматические ружья с патронами для большого расстояния. В качестве наполнителя, раздумывал дядя, подошло бы что-нибудь нетривиальное. Например, деревянные щепочки, которыми можно было бы стрелять безнаказанно: никому бы и в голову не пришло заподозрить, что ребёнок не занозился.
Или, например, набить патроны болезнетворными микробами. Вирусами какой-нибудь дифтерии. Или столбняка… Дядя был убеждён, что возможности есть.
Или под прикрытием ночи набросать через ограду битого стекла для вратаря?
Я думаю, он ломал над этим голову в течение многих дней, и сама работа воображения уже приносила ему облегчение, но, видимо, не до конца, потому что однажды я вдруг увидел, как он, обезумев, гоняется по площадке за вратарём, – такого я никак не мог ожидать. Лицо его посинело от ярости, он отчаянно бросался то к одному, то к другому, тогда как игроки с лёгкостью уворачивались от него и занимали безопасное положение.
И как он вообще там оказался? Должен сказать, теперь мне его было даже жалко.
На его-то старых ногах.
Особенно глумливо вёл себя Аксель. Он подпускал его совсем близко, отбегал в сторону, снова подпускал его к себе и опять отпрыгивал.
Но потом случилось нечто такое, что оставило во мне глубочайший след, – нечто из области конфликта поколений, столкновения отцов и детей, если я правильно понял: мальчишка остановился.
